Я повернулся, и разбрызгиватель прошелся взад и вперед по моей одежде. Потом женщина поднялась на две оставшиеся перекладины лестницы и, перешагнув через меня, направилась в глубь пещеры к Розалинде и Петре, по дороге обрызгивая все вокруг. Перед входом показались голова и плечи Майкла. Он тоже был весь покрыт брызгами и остатками нитей, которые поблескивали перед тем, как окончательно раствориться.

Я сел и глянул мимо него на то, что происходило снаружи.

Белая машина расположилась посреди просеки. Устройство у нее на макушке перестало вращаться, и теперь можно было видеть, что оно представляет собой что-то вроде сложенной из отдельных секций спирали, сделанной из полупрозрачного материала и имеющей коническую форму. В боку рыбьего тела машины я разглядел сделанные словно из тонкого льда окошки и дверь, которая сейчас была распахнута.

Сама просека выглядела так, будто на ней хорошенько поработало множество пауков. Все вокруг заполонили висящие в воздухе нити. Они побелели и уже не выглядели прозрачными, но требовалось несколько мгновений тягостного ощущения какой-то неправильности, чтобы понять, в чем дело: они не колыхались на ветру, как паутина. И они, и все вокруг было абсолютно неподвижно. Все окаменело. Тут и там между хижинами лежало нечто, в очертаниях чего угадывались люди и лошади. Они также не двигались.

Внезапно раздался резкий громкий щелчок.

Я поискал глазами и увидел, как молодое деревце сломалось примерно в футе от земли и упало. Вслед за этим боковым зрением я уловил и другое движение: медленно валился наземь куст. Я проследил за тем, как корни его выворотились из почвы. Задрожал другой куст. Одна из хижин вдруг рассыпалась сама по себе, за ней вторая. Это было волнующее и жуткое зрелище.

В глубине пещеры облегченно вздохнула Розалинда.

Я поднялся и пошел к ней. Майкл двинулся следом. Петра сообщила несколько приглушенно, как бы про себя:

– Это было очень противно.

С легким укором, но с любопытством Петра смотрела на фигуру в белом костюме. Женщина сделала несколько последних широких движений рукой с разбрызгивателем, стянула перчатки и откинула капюшон. Она разглядывала нас, а мы буквально уставились на нее. У нее были большие зеленовато-коричневые глаза, опушенные длинными темно-золотыми ресницами, и прямой, тонко очерченный, словно резцом скульптора, нос. Рот, пожалуй, несколько широковат. Подбородок округлый, но твердый. Волосы чуть темнее, чем у Розалинды, но на удивление короткие для женщины: они едва достигали нижней части лица.

Но более всего приковала наши взгляды необыкновенная белизна ее кожи. Она была не бледной, а какой-то светлой, как только что снятые сливки, а на щеках словно легли розовые лепестки. На гладком лице не видно почти ни одной морщинки, оно казалось таким свежим и совершенным, как будто никогда не знало ни холода, ни ветра. Трудно было поверить, что живой человек может выглядеть таким безупречным, неподвластным даже самой природе.

Тем более что она, несомненно, была не девочкой на пороге жизни, а женщиной лет, наверное, тридцати. Точнее определить я бы затруднился. Держалась она свободно, с таким достоинством, по сравнению с которым манеры Розалинды могли показаться вызывающей самоуверенностью.