С тех пор, как они прибыли сюда, она изменилась — или его чувства к ней изменились? И сейчас, когда она намекнула, что он мог бы получить гражданство через брак, он понял, что не хочет становиться американцем. Это сделало бы его отца счастливым. Но он не хотел становиться американским или японским гражданином. Она оказалась права: странно, что он родился в Японии и имел южнокорейский паспорт. И он не исключал, что однажды захочет натурализации. Но сейчас он хотел понять, кто он такой на самом деле.

Кадзу оказался дерьмом, ну и что? Он был плохим парнем, и он был японцем. Возможно, именно этому Соломон научился в Америке, но даже сто плохих японцев не заставят его презирать всех, если есть хотя бы один хороший японец. Ецуко стала для него матерью, его первой любовью была Хана, и Тотояма стал практически родным дядей. Они были японцами, и очень хорошими людьми. Фиби не знала их так, как знал он. Но в некотором смысле Соломон тоже был японцем, даже если японцы так не думали. Фиби этого не заметила. Есть нечто большее, чем кровь. Он должен отпустить Фиби домой. Они идут разными дорогами в жизни, несмотря на близость и притяжение.

Соломон прошел на кухню и сделал кофе. Он налил две чашки и подошел к двери спальни.

— Фиби, позволь мне войти?

— Дверь открыта.

Чемодан на полу был наполнен аккуратно сложенной одеждой. Шкаф почти опустел. Пять темных костюмов Соломона, полдюжины его белых рубашек занимали пространство в шкафу слева. Аккуратные ряды обуви по-прежнему стояли внутри. Фиби заплакала.

— Я никогда не чувствовала себя так глупо. Почему я здесь?

Соломон не знал, как ее утешить. Он боялся ее. Возможно, он всегда боялся ее — боялся ее чувств: радости, гнева, грусти, волнения, они были слишком сильными и резкими для него. Почти пустая комната с арендованной кроватью и торшером своим лаконизмом подчеркивала ее яркость. В Нью-Йорке она казалась энергичной и прекрасной. В Токио она стала яростной, язвительной, и оттого потерянной.

— Мне жаль, — сказал он.

— Нет. Тебе не жаль.

Соломон сел на покрытый ковром пол, скрестил ноги, оперся спиной на стену, недавно покрашенную и совершенно пустую. Они ничего не повесили на них, потому что владелец оштрафовал бы их за каждый гвоздь.

— Мне жаль, — повторил он.

Фиби подняла тонкие магазинные плечики от одежды и бросила их в переполненную корзину для мусора.

— Я думаю, что буду работать на своего отца, — сказал он.

— Патинко?

— Да. — Соломон кивнул, было странно говорить об этом вслух.

— Он попросил тебя?

— Нет. Я не думаю, что он хочет этого.

Она покачала головой.

— Полагаю, я приму у него дела и буду вести бизнес сам.

— Ты шутишь?

— Нет.

Фиби продолжала паковать вещи молча. Она подчеркнуто игнорировала его, а он смотрел на нее. Ему нравилось ее удлиненное тело, тонкая шея, блестящие волосы и умные глаза. Когда она смеялась, ее смех был восхитительным. Хочет ли она, чтобы он ее остановил?

Она свернула еще один свитер и бросила на растущую кучу вещей.

— Я не могу жить здесь, Соломон. Даже если бы ты хотел жениться на мне, я бы не смогла здесь жить. Я не могу здесь дышать свободно.