Наступила тишина. Я озадаченно уставилась перед собой, на белую скатерть, и не решалась ни на кого поднять глаза. Бессилие, овладевшее нами, было почти физически ощутимо. Этого не могло быть. Это было не по правилам нашего «клуба». Слишком тяжело. Слишком вызывающе. Никто не произнес это вслух, но все мы это чувствовали. Недаром Бабетт назвала ситуацию унизительной.

— Вызвали психиатрическую помощь?

— Да. Чтобы его забрали в больницу. В отделение медцентра…

— Ты раньше не замечала за ним ничего подобного? — резко спросила Ханнеке.

— Нет! Ну, не знаю… Он, правда, уже несколько месяцев какой-то мрачный. Плохо спит, все время о чем-то волнуется. Считает, что мы на грани банкротства, хотя мне кажется, у нас все в порядке. Обвиняет меня во всех смертных грехах: что я транжирю деньги, что флиртую с первым встречным, что не забочусь о детях. Следит за каждым моим шагом, постоянно звонит. Мы даже поругались по этому поводу, прямо перед тем как ехать сюда. Я попросила, чтобы он не звонил мне каждую минуту… Тогда он совсем с цепи сорвался…

— Но ведь никто не сходит с ума просто так?

— Послушайте, девочки, — сказала Анжела, положив руки на стол и энергично разглаживая складки на скатерти. — Эверт — не сумасшедший. Возможно, он перенапрягся, перегорел, все само собой восстановится, надо только отдохнуть и грамотно подлечиться. Такое может приключиться с каждым. Сама знаешь, какая у них напряженная работа. Бабетт, тебе надо сейчас бросить все и заниматься Эвертом. Поддерживать его. Делать все, чтобы он как можно скорее восстановился.

Стрекотанье сверчков все нарастало и теперь звучало уже не как обычный тропический фон, а как нечто, нагоняющее страх.

— А дети, куда же они денутся? — Патриция нервно теребила свои темные кудри и переводила вопросительный взгляд с одной из нас на другую.

— Симон заберет мальчиков к себе.

Анжела встала и подошла к Бабетт. Они обнялись.

— Ах, дорогая… Тяжелая ситуация. Какой ужас! Почему ты не рассказала нам об этом раньше? Мы бы смогли тебе помочь… Мы так хотим тебе помочь.

Бабетт начала всхлипывать.

— Я сначала так испугалась. Ведь это ужасно, правда? Бояться собственного мужа… Он меня даже ударил во время этой ссоры!

— Это не он, это его болезнь. Так и запомни. Он выздоровеет, вот увидишь. Держись, может, он выйдет из этого кризиса обновленным человеком. Кризис даже пойдет ему на пользу. Самое страшное позади. Ему уже помогают…

— Все он да он! А я? Что мне делать? Он меня бил, обвинял во всем на свете! Мне — что, просто проглотить это? Это больно! Вы даже представить себе не можете, что ты чувствуешь, когда твой собственный муж вдруг поворачивается против тебя. Каково это — бояться его и унижаться перед ним!

Ее голос сорвался. В нем звучало неподдельное отчаянье, растрогавшее нас. Мы сами глотали слезы.

— Бабетт, мы все понимаем, — прошептала я, надеясь, что мои слова успокоят ее. — Пока он в больнице, ты тоже сможешь хоть немного отдохнуть.

Бабетт расстроенно кивнула и сказала, что хочет побыть одна. Она вошла в дом с бокалом в руке, оставив нас в полной растерянности.