Когда был объявлен перерыв в танцах, меня пригласили к роялю. Спросили, нужен ли аккомпаниатор и что я буду исполнять? Я сказала, что буду играть сама и села на табурет. По привычке на минуту склонилась головой к сложенным на рояле рукам. Пришло в голову, что это поза отчаяния, и я вскинулась. Не объявляя номера, заиграла и запела о белой акации. Я не думала о правильном дыхании, о силе удара по клавишам — я жила этим романсом. Пела, закрыв глаза, и мне представлялось, что двое самых красивых мужчин на свете, один в черном камзоле, а другой в белоснежном с золотом мундире, слушают меня, стоя у колонны. Они восхищались моим пением и любили меня. Один — как дочь, а второй — больше жизни.
Допев романс, я вскочила и, не отвечая на аплодисменты и комплименты, быстрым шагом устремилась к выходу. Брат шел за мной.
— В церковь, — коротко сказала я. Я не хотела истерики — она не могла мне помочь. Мне необходимо было озвучить свою готовность на все, чего от меня хотели, кто бы это ни был — мир или Бог. Стоя перед иконой Богородицы, я просила вернуть мне его, просила спасти и сохранить его от того отчаяния, которое я уже знала. Если нам уже невозможно встретиться, пусть он излечится от любви ко мне, пусть не ищет наказания себе за свой необдуманный поступок. Я прощала его всем сердцем и желала счастья в его мире — с блондинками или без них.
Потом Миша повез меня во французский ресторан, улыбаясь и поглядывая на меня загадочно. Мы вошли с ним в зал и окунулись в эпоху Наполеона Буонопартэ. Я сначала не поняла его — интерьер вернул меня к воспоминаниям о поместье графов Сизуанских. Он сейчас не мог поступить так нетактично. Но вот подошел официант в черном сюртуке и обратился к нам на идеальном французском. Меню в кожаной, тесненной золотом папке, тоже было на французском языке. Мы общались, дегустировали вино, блюда. Изысканные приборы заставили меня задуматься, и Миша подсказывал — что для чего. Мой французский оставлял желать лучшего. Приходилось подбирать слова, вспоминая их и напрягая память. Не получалось расслабиться и задуматься ни на минуту. Брат общался с официантом, вовлекая в разговор меня. Французская речь звучала в зале повсеместно. Я получила огромное наслаждение от вечера. Мой брат обращался со мной уважительно и бережно. Он мог быть и таким, мой Миша, он и был таким, когда я не бесила его своей глупостью и тупым упрямством. Мы подъехали на стоянку у нашего подъезда и он извинился, что ночевать будет не дома. Проводил меня до квартиры, подождал, когда я запру дверь и уехал.
Эту ночь я проплакала почти всю. Меня ничего не сдерживало, а вся моя горечь и отчаяние требовали выхода. Следующие дни, кроме печали, принесли чувство наполненности в душе. Я чувствовала щемящую нежность по отношению к Ромэру, вспоминая его стоящим на колене передо мной, его звенящий отчаянной решимостью голос. Вспоминала, как он смотрелся на коне, как вызывающе и отчаянно прижимал к губам мой локон, целуя его, да много чего… Все было, как предсказал брат, даже еще хуже. Чувство потери, утраты, безнадежность, страх за него, досада на себя, постоянное, сводящее с ума беспокойство… Ночи были пыткой, потому что ничто не отвлекало меня от воспоминаний и перед глазами проносились мотыльки и стрекозы над василиском, плыл аромат утреннего чая над террасой. Запах лошадиного пота смешивался с ароматом мужского парфюма, оставшегося на моей руке, обласканной его пальцами. Я искала свою обрезанную прядь и прижимала ее к щеке, почти умирая от горя.