Армяне отличились не только в области бизнеса. Великий писатель Уильям Сароян был армянином. Профессор Джордж Минтучян, избранный недавно ректором Чикагского университета, тоже армянин. Профессор Минтучян — признанный специалист по Шекспиру. Мой отец мог бы стать таким специалистом.

Цирцея Берман только что зашла ко мне и прочла то, что было на листе, заправленном в пишущую машинку — то есть, десять строк над этой строкой. Сейчас она уже ушла.

Она повторила, что мой отец несомненно страдал синдромом выжившего.

— Всякий, кто еще жив — выживший, а тот, кто умер — наоборот, — сказал я на это. — Так что у всех живущих должен присутствовать синдром выжившего. Или это, или ты мертв. Мне осточертели заявки от каждого встречного, что он, видите ли, выжил! В девяти случаях из десяти перед тобой или миллионер, или людоед!

— Ты так и не простил отца за то, что он был тем, кем не мог не быть, — сказала она. — Поэтому ты кричишь.

— Я не кричу.

— Тебя слышно в Португалии.

Португалия — это то место, где окажется корабль, если отойдет от моего пляжа и будет держать все время на восток. Это она выяснила по большому глобусу у меня в библиотеке. Корабль пристанет в португальском городе Порту.

— Я преклоняюсь перед тем, что пришлось пережить твоему отцу, — сказала она.

— Мне тоже пришлось кое-что пережить! Если вы не заметили, у меня нет одного глаза.

— Ты сам сказал, что боли почти не было, и что рана очень быстро зажила, — заметила она, и была права.

Я не помню самого момента ранения, только выкрашенный в белое немецкий танк и немецких солдат в белой форме, на другой стороне заснеженного поля в Люксембурге. В плен я попал без сознания, потом меня держали на морфии, и очнулся я уже в немецком военном госпитале, разместившемся в церкви по ту сторону границы с Германией. Чистая правда: боли во время войны мне досталось немногим больше, чем человек штатский испытывает в кресле дантиста[16].

Рана зажила настолько быстро, что вскорости меня отправили в лагерь. Я стал самым обычным военнопленным.

И все же я продолжал настаивать, что тоже имею право на синдром выжившего. Тогда она задала мне два вопроса. Первый был вот какой:

— Кажется ли иногда тебе, что ты — единственный праведный человек, в то время как во всем остальном мире все праведные умерли?

— Нет, — сказал я.

— А кажется ли тебе иногда, что ты, наоборот, страшный грешник, потому что все праведные умерли, и что единственный способ оправдаться — это умереть самому?

— Нет, — сказал я.

— Может, ты и имеешь право на синдром выжившего, но ты им не заразился, — заключила она. — Выбирай что-нибудь другое. Как насчет туберкулеза?

— А откуда вам все так хорошо известно о синдроме выжившего? — спросил я ее.

Этот вопрос вовсе не был невежливым с моей стороны. Она сама сказала мне во время нашей первой встречи на пляже, что ни у нее самой, ни у ее мужа, хотя они и были оба евреями, не осталось ни одного близкого родственника, который мог бы находиться в Европе во время Холокоста и пострадать от него. Их семьи жили в Америке уже несколько поколений и полностью потеряли связь с европейскими родственниками