Зачем мне это?

Спускаясь вместе с Грибовым по мраморной, удачно пережившей реставрацию, лестнице (только двухсотлетний морёный дуб на перилах поменяли на какую-то липкую пластмассу), Перелесов точно знал, что не будет ничего выяснять. Но не мог отделаться от ощущения, что в этот московский вечер он, как некогда ранним утром в Синтре, оказался в месте и времени, которые не выбирал. На расстоянии вытянутой руки от запретной флешки с запретным изображением, снятым (якобы) отключённой камерой. И флешка податливо скользит в его сопротивляющуюся дрожащую ладонь.

«Такие страсти, — сказал Грибов, когда вышли на улицу, — хоть конспирологический роман пиши. — И добавил, видя, что Перелесов не проявляет ни малейшего интереса к теме: — И ведь напишет какая-нибудь сволочь, точно напишет!»

«Что толку? — пожал плечами Перелесов. — Всё равно никто не поверит».

«Потому и существуем, — повеселел Грибов, — что никто не верит, что такое возможно. Наверное, так всегда было?»

«Возможно. Извини, мне надо в министерство».

«Думаешь, отрицание законов бытия освобождает от ответственности за их действие или — не важно! — бездействие?» — задержал его руку, как утопил в маленькой, но хваткой подушке, Грибов.

«Здесь и сейчас? Или во времени и пространстве?»

«Всё имеет обратную силу, — вздохнул Грибов. — Но ты прав, человек слишком ничтожная величина, песчинка. Правда, иногда он застревает в механизме, сбивает хронометр. Щупали по нашей линии твоих пилигримов ребята сорок лет назад насчёт Брежнева. Обещали уйти из Афганистана, убрать ракеты из Европы, отпустить всех евреев. Дали понять, что любой другой после него будет хуже. Те включились, Брежнев им тоже нравился. Это сейчас у нас всё заточено под бессмертие, сто лабораторий пашут, а в то время… — махнул рукой. — Отставали, хотя это странно при старцах у власти. Вторая мировая держава, ресурсов немерено, всё в их руках! О чём ещё думать, как не о жизни вечной и беспечной? — задумчиво посмотрел на Перелесова. — Пилигримы гарантировали Брежневу десять лет такой жизни, то есть до девяносто третьего. Прилетал от них человечек, говорил с Брежневым в Завидово на лодке. Не записали, они в последний момент пересели. Егерь, идиот, с другого берега приплыл за кормом для уток. Пилигрим, как положено, завалил с вышки кабана, улетел с мясом, а Брежнев резко передал дело от Андропова Щелкову, был такой министр внутренних дел, его кореш, и всё — никаких концов! С Брежневым через медицину работали — давали таблетки, чтобы хорошо спал, а на самом деле, чтобы во сне говорил. Лучшие специалисты слушали его ночной бред. Глухо. Разобрали только, что через сорок лет кто-то появится, кто сможет. Кто? Иисус Христос? Что сможет? Даст людям, как ты говоришь, жизнь вечную и беспечную? С Брежневым через пару месяцев понятно что, а Щелкова Андропов долго мурыжил, но тот ничего не сказал, а как понял, что не отстанут, застрелился».

«Мне пора», — напомнил Перелесов.

«Когда запаивали дело в железную папку, облучали изотопами, — не отреагировал Грибов, — ещё раз прошлись по всем, кто с ним в последние дни общался, но мягонько так, без фанатизма. Черненко уже было не вытащить. Громыко пообещали десять лет здоровья, чтобы выдвинул Горбачёва, мол, есть у партии такая возможность, для Леонида Ильича готовили, но не успели. Тот что-то слышал, поверил. Да и не поверь он, ничего бы не изменилось. Союз готовили к сдаче, какое бессмертие,