«Ему-то что, — помог выпростаться другу из вертикальных белых волн Перелесов. — Говорят, знал, что жить всего ничего».

«Ошибаешься, — хмуро зыркнул по сторонам Грибов. — Хотел жить вечно, как твои…» — замолчал.

«Пилигримы, — подсказал Перелесов. — Они просят у Христа жизни вечной и беспечной».

«Выпросили?» — поставил пустой бокал на подоконник экономический чекист. Хотел подозвать официанта, но тот прошёл мимо. Видимо, в его функции не входило обслуживать укрывшихся за занавесками неустановленных лиц.

Неужели знает, посмотрел в окно на опутанные светящимися гирляндами деревья Перелесов. Вряд ли, столько лет прошло.

Весна в год всероссийского молебна получилась ранней. Президент выбрал отличное время для инаугурации. Он входил в народ, как вечная весна в природу.

Тепло могло спокойно перетечь в лето. Но могло и морозно побить поверившую в него природу. Перелесов давно понял, что тайн нет, а потому не любил врать. Когда это было невозможно, он старался уйти дальше правды, дальше истины — туда, где жалкие человеческие категории превращались из распустивших перья художественных жар-птиц, сиринов и алконостов в ощипанные тушки конвейерных бройлеров. Здесь он брал пример с Самого. Перелесов навсегда запомнил его ответ обнаглевшему журналисту, выкрикнувшему на прямой линии: «Скажите хоть раз правду: сколько у вас миллиардов?» «И я, и вы, и все, кто здесь, и даже те, кто ещё не появился на свет — мы все умрём, — ответил Сам. — Неужели правда, какую вы хотите знать, имеет хоть какое-то значение? Для меня нет!»

«Даже если выпросили, — ответил Перелесов, — я не буду первым, кому они об этом сообщат».

«А ведь в это всё упирается. Пошли отсюда! — Грибов решительно раздвинул занавески, и они с Перелесовым, как из пены морской, выбрались к роялю, за который как раз усаживался, разминая длинные пальцы, парнишка в чёрной блузе и лакированных сценических туфлях. Волосы у него на затылке были схвачены в хвостик, как если бы из черепушки бил родничок. — Я тоже раньше думал, что коммунисты не боятся смерти, — продолжил Грибов уже на лестнице, — ан нет!».

Перелесову сразу вспомнилась Пра, сказавшая перед смертью в больнице: «Он знает…» и: «Найди…» Кто знает? Кого он должен найти? Так, если верить Карамзину, Пётр Первый, умирая, гневно обвёл глазами стоящих у одра: «Отдайте всё…» — и отошёл, не закончив фразы.

Пра умерла в безвластной библейской нищете, поэтому речь точно шла не о спрятанных сокровищах или тайных счетах.

В спину рассыпчато ударил «Турецкий марш» Моцарта. Фортепианный парнишка знал своё дело. Россия обслуживала дипломатический корпус по высшему разряду.

Перелесов с давних пор избегал додумывать до конца опасные мысли.

Проклятые эти мысли были чем-то вроде медленного эпилептического припадка. Прояснение наступало в падучей, в судорогах, в идущей горлом пене, от которой брезгливо шарахались окружающие.

Вот и сейчас он почувствовал приближение прояснения, явление недостающего, завершающего долго складывающуюся картину, пазла. Он ещё не видел всю картину, но уже чувствовал её никому не подвластную истинность, как если бы картину собирал Господь Бог.