– Пришел? – сказал он. – Ну то-то!

Мышецкий приблизился к руке преосвященного. Мелхисидек больно ткнул ему в губы свои почерневшие костяшки:

– Целуй, князь. Да садись – говорить станем…

Сергей Яковлевич присел и осмотрелся. За круглым оконцем отсверкивала крыша монастырской оранжереи. На столе, перед медным распятием, стояла хрустальная чаша, и в ней, раскрывая почки, плавала ветка бузины. Более в покоях архиепископа не на чем было задержать взгляд.

Разве что на иконе богоматери…

– Ну, чего молчишь? – спросил Мелхисидек.

Мышецкий не мог оторвать глаз от иконы. И образе богоматери была запечатлена Конкордия Ивановна Монахтина с очами, воздетыми горе, умиленная и обворожительная в греховной красоте своей. А какая тонкая, добротная живопись.

– Не молчи! – приказал Мелхисидек.

И, повинуясь этому окрику, Мышецкий заговорил о своих сомнениях, вспомнил девочку на тюремном дворе, ряды нар в ночлежном доме Иконниковых, но Мелхисидек властно поднял перед ним иссохшую ладонь.

– Это… мирское, – сказал он. – Ты или глуп, князь, или боишься по краю борозды пройтись… Не затем звал я тебя!

Сергей Яковлевич почтительно замолк.

– Вот так, – одобрил Мелхисидек. – Молчи лучше…

Вошла, опустив лицо к полу, чистенькая монашенка-белица, внесла вино, белый хлеб и разрезанную дыню-астраханку.

– Пробуй вот, – велел Мелхисидек. – У меня парники, знаешь, какие? Бо-огатые… Погоди вот, под осень ананасы поспеют. Виноград давить станем!

Мышецкий мелкими зубами откусывал ароматную мякоть. Мелхисидек наполнил рюмки до краев, но не перелил: рука старца была твердой, как у солдата.

– Благодать, – сказал он. – Вот помру скоро, а… жаль!

Хлебнув золотистой наливки, спросил в упор – словно ударил по лбу:

– Ты жандарма нашего видел?

– Нет.

– Чего же так?

– Полковник Сущев-Ракуса обязан и сам бы явиться ко мне.

– Обязан… Много ты понимаешь, князь!

Размочив в рюмке хлебный мякиш. Мелхисидек задумчиво пожевал его беззубыми деснами.

Закончил твердо – без возражений:

– Самый умный в губернии – жандарм…

Какое-то загадочное кольцо, слабо щелкнув, незримо замкнулось перед Мышецким: губернатор – Конкордия Ивановна – преосвященный – и жандарм.

Наугад он сказал – вроде бы равнодушно, более для проверки впечатления:

– Странная особа – госпожа Монахтина. Просила денег…

– А ты – посули и не дай. У нее и своих хватает!

– Но она как будто обиделась на меня?

– То баба, – резко ответил Мелхисидек. – Ты баб не впутывай…

И кольцо вроде бы снова разомкнулось.

– Как жить-то думаешь? – спросил Мелхисидек сурово. – С чего начнешь-то?.. Всяк по-разному. Иной деревья сажает, другой (был тут такой) городовых на флейте играть учил… Ну, а ты какую бомбу под Уренск наш заложишь?

Мышецкий заговорил о мужицком хлебе, о куколе, о переселенцах и с первых же слов понял, что угодил точно в цель.

– Согласитесь, что это преступление, – сказал он.

Грубо выругавшись, преосвященный встал и ударил клюкою в пол.

– Шуты, вопленики! – выпалил яростно он. – Что они знать могут? А я мужика наскрозь вижу… Сам из мужиков вышел!

Мышецкий осторожно подлил масла в огонь:

– Но его превосходительство Симон Гераклович…