Публика ответила грохотом. «Глупо, – решил Мышецкий, – но простым людям нравится», – и он тоже слегка похлопал. Рыжий выждал тишины и снова обратился к шпрехшталмейстеру.

– А вот еще! – сказал он на публику. – Один бедняк посадил у себя в комнате на окне капусту, картофель, морковь, петрушку и лук-порей… Кто первый взошел?

– Не знаю, – вроде обомлел шпрехшталмейстер.

Публика притихла.

– Не знаете? – сказал клоун. – Так это же ясно! Первым взошел околоточный надзиратель и сказал: «Убрать все к чертовой матери!»

Чиколини звонко выкрикнул из потемок:

– Ты полиции не касайся! А то сейчас у меня… вылетишь с первым поездом!

Клоун приставил к уху ладонь, будто прислушиваясь.

– Кто это там лает? – спросил он у публики.

И действительно, послышался собачий лай. На арену цирка вбежала, ласкаясь к хозяину, зажиревшая собачонка в шляпе с перьями и в кружевных панталончиках – на манер дамских.

– А-а! Конкордюшка! – приветствовал ее рыжий. – Уважаемая публика, обратите внимание… Сама собой кормится!

– Мерзавец! – раздалось над ареной, и в клоуна полетело моченое яблоко; Чиколини тупо смотрел на Мышецкого – мол, что прикажете?

Собачонка вдруг очутилась без панталон, упала на спину и, тихо повизгивая, задрыгала лапками. Клоун обеспокоенно расхаживал вокруг нее, словно не понимая, что с ней происходит. Так продолжалось до тех пор, пока на арену не выбежала белая крыса.

– А-а! – заорал клоун. – Это она мышку увидела!

«Ну, это уж слишком!..» Мышецкий съежился в глубине ложи. Публика неистовствовала от восторга. Дети не понимали смысла этой грубой сцены, но тоже смеялись вместе со взрослыми. Теперь на арену летели все запасы, взятые Конкордией Ивановной на время представления. Клоун смешно прыгал под градом пряников, орехов, конфет и яблок.

Наконец сверху полетел зонтик Монахтиной, ловко запущенный в голову полицмейстера.

– Чиколини! – завизжала она. – А ты куда смотришь? Я вот тебе устрою липецкую жизнь… Вон гони! Разве не видишь?

Бруно Иванович, посматривая на ложу губернатора, погнал клоуна с арены. Собачонка вцепилась в штаны полицмейстеру. Рыжий хохотал, заверяя публику, что он боится щекотки. В дикой свалке наступили на крысу. И начался цирк…

Мышецкий только на улице пришел в себя. И вдруг ему стало смешно, как никогда в жизни. Прохожие с удивлением посматривали на губернатора, который стоял возле забора и хохотал, закрывая лицо руками.

«Но какая смелость! – думал он. – Ведь я могу стереть его в порошок…»

В жандармском управлении заканчивалась подготовка к облаве. Кучками толпились по коридорам жандармы и сыщики. Впервые Мышецкий так близко соприкоснулся с этой публикой. Один филер был даже в пенсне, вроде Сергея Яковлевича, – вполне респектабельный господин с отменными манерами барина.

Аристид Карпович провел Мышецкого в кабинет.

– Осиновая роща уже оцеплена, – сказал он. – Дача Багреевой под строгим контролем. Они не уйдут… Позвольте, князь, сделать вам маленький подарок?

Он выложил перед Мышецким точеный револьвер с нарядной перламутровой ручкой.

– «Ле Фоше», – сказал. – Хорошей пробивной силы. Мне будет приятно, князь, оставить по себе память… Возьмите!