Уф, как неудобно.

Как была, в сногсшибательной Димкиной куртке, она плюхнулась в широкое кресло, прижимая к груди худую сумку, где были документы и триста долларов, выданные Семен Прокопьичем стодолларовыми купюрами, и еще роман под названием «Знак беды», позаимствованный у Тани. Рюкзачок с вещами красно-бежевая стюардесса затолкала под сиденье. Варвара пошерудила ногой — вещи были на месте.

Варварин сосед, со всех сторон окруженный газетой, вздрогнул и громко чихнул.

— Будьте здоровы, — пробормотала Варвара.

— Спасибо, — ответили из-за газеты.

— Положить, — весело спросила красно-бежевая, распахивая над головой у Варвары белый ящик и ударяя на слог «ло», — куртка?

— Нет, нет, — отказалась Варвара, старательно улыбаясь. Она слышала, что все иностранцы все время улыбаются, такая уж у них, у иностранцев, сущность. — Я потом. Я сама.

— В лайнер тепло, — проинформировала красно-бежевая, — очень.

Но Варваре не хотелось расставаться со своим сокровищем. Очень уж она была хороша в этой куртке, просто загляденье.

Конечно, не так хороша, как Вика Горина, но ведь говорят, что есть мужчины, которые любят… которым нравятся… полные женщины. Кстати, красотка Вика тоже не замужем, хотя, казалось бы…

Газета вздрогнула, и сосед опять чихнул.

«Простужен, наверное, — решила Варвара. — Как бы меня не заразил».

В кармане рюкзака у нее был тюбик оксолиновой мази, всунутый Таней на всякий случай. Варвара нагнулась и стала искать мазь. Это было трудно, потому что рюкзак лежал совсем другим боком, и сначала нужно было найти карман, а потом мазь.

Потом заговорили динамики — Варвара все искала и перестала, только когда динамик по-русски извинился за то, что «члены нашего экипажа не говорят по-русски». Так как динамик говорил совершенно точно по-русски, Варвара долго не могла понять, что, собственно, имеется в виду.

Потом самолет поехал.

Варвара моментально забыла обо всем на свете — о чихающем соседе, о мази, о куртке, — потому что это было чудо.

За круглым стеклом иллюминатора стало совсем светло, и Варвара видела аэропорт, и другие самолеты, и огромные машины, которые плыли мимо и были отрезаны от них, потому что оставались на земле, а они собирались лететь.

Самолет чуть подрагивал длинным и крепким телом, готовился к работе, как будто поигрывал мышцами, настраивался, и это было так… эротично, что Варвара раскраснелась, а потом устыдилась. Впрочем, этот самый первый класс был устроен как-то так, что она чувствовала себя в полном одиночестве, и даже сосед со своим чиханием и газетой не мешал ей.

Когда самолет чуть притормозил, а потом вдруг ринулся вперед, разгоняя и разгоняя себя, а потом прыгнул в воздух, и воздух удержал его — тонны стали, приборов, машин, людей! — и земля стала стремительно уходить вниз, как будто отъезжала невидимая камера, Варвара поняла, что плачет — просто так, ни от чего, от того — и тут ей стало совсем стыдно.

Она независимо высморкалась в бумажный платок, хотела спрятать катышек в карман, но пожалела куртку и зажала его в руке. И посмотрела по сторонам.

Газетный сосед опять чихнул и жалобно всхлипнул.