Ничего не придумал Громов, оставил Башкира привязанного к двери, а на воротах приклеил записку:

В полдень зашел к Громову кожевник — он угнал Лебедя, Зинку и других коней.

— Которую продаешь? Эту?

— Последняя, лучшая…

— Эге-ге-е!.. Ссадины!.. — кожевник долго рассматривал раны Башкира, выжимал из них гной. Ворчал. — Не годится.

— Без сбруи возьми.

— Лошадь не годится: шкура испорчена… Убивай — и вези на свалку.

— Нет, не убить — десять лет вместе прожили.

— Не убьешь — сама подохнет… Вряд ли кто купит!

Заходил ямщик из загородного местечка (там еще автомобили не выжили коней), купил сбрую и пролетку, но отказался купить худого, с пораженной кожею Башкира.

— Завтра все заберу, пригоню на своей лошади. А твою… выгнать — и всего… Больше некуда!

— Башкир! На свободу пойдешь, — в степь!

Задрожал конь от слов хозяина; не понял, но почувствовал в них и радость, и обиду, — смешались они в лошадином сердце, как грусть и смех в звонах колокольчика.

Ночью, когда тушат на городских улицах фонари, когда трудно разглядеть лицо и глаза человека, ямщик Громов вывел Башкира со двора, обнял за шею и спутал свои белые волосы с черной конской гривой.

— Башкир! На волю, в степь! Беги, — добежишь! Я не сниму подков: здесь — каменья, собьешь копыта… Прости, что не раньше!.. Думал всё — победим — не уступим… Ошибся… Беги! Я позвоню тебе… Можешь помнить, можешь забыть меня — как знаешь!.. Иди! — снял узду Громов с последнего своего коня и махнул рукою.

Заржал Башкир, запрядал ушами и бросился в темь. Вынес Громов дугу с колокольчиками и звенел вслед убегающему Башкиру. Тот еще раз остановился, глянул назад и свернул за угол. Только шипы подков блеснули огоньками под уличным фонарем.

Затихли колокольчики, но звон их все еще нес Башкир в своих ушах, убегая за город. Пугался встречных автомобильных глаз, кидался в сторону от их световых полос.

К утру Башкир был за городом, на сером каменном шоссе — усталый, голодный… Хотел пить. На шоссе пыль, не отсыревшая за ночь, в стороне — сады, огороды, с зелеными деревьями и травою в каплях росы. Но проволочные заграждения не пускали к ним Башкира. Версты и версты шел он меж двух колючих проволочных заборов, и нигде выхода на зелень.

Башкир встал на колени, просунул голову между проволок и уже дотягивался до зеленых листьев…

Выбежал человек из-за кустов, палкой ударил коня в зубы.

Рванулся Башкир и железными шипами разодрал себе шею.

В деревне ребятишки вздумали ловить Башкира. Бежали за ним с веревками, швыряли камнями в раненую больную спину.

Заржал тоскливо конь, повернул обратно от деревни к городу и долго бежал под камнями озорных мальчишек. А впереди встречали его взрослые и пытались накинуть аркан. Ржанием кричал Башкир людям, что он свободен, пущен хозяином на волю, идет в степь, но люди не понимали или не хотели понять…

Озлобленный, в пене, скакал Башкир к городу.

Ночью Громову показалось, что бьют в ворота, сбивают запор. Он вышел. Прислушался. С улицы налегали на ворота, ударяли в них, на плитах — словно топчется кованая лошадь.