В третьем часу начинающегося дня тащился Башкир на отдых. Вихлялись усталые ноги при каждом шаге по неровным булыжникам. Громов опустил поводья, и Башкир понурил голову — мордой почти касался колен… А старый ямщик думал, что и сегодня не выгнал он коню на овес…

Ворота, как темный сырой тоннель, пропустили Башкира во двор многоэтажного каменного дома. Перед ним скользнул автомобиль, красным глазком под кузовом шмыгнул по гладким стенам, юркнул в гараж и там заснул — закрыл глаз. Позади Башкира гудел второй автомобиль и нетерпеливо покрикивал, требовал себе дорогу.

Выпряг Громов Башкира и запер в узкое стойло с цементным полом. Это был последний угол прежних обширных конюшен; теперь их все занимали автомобильные гаражи. Ткнулся Башкир мордой в сено, устало жевал; за тонкими стенами пыхтели прибывающие машины. Они не давали покоя Башкиру, напоминали о жестокой борьбе между лошадьми и бездушными двигателями, и он, Башкир, в этой борьбе — побежденный.

Со стоном, с усилием согнул Башкир больные, надсаженные ноги и лег на цемент худой костистой грудью; вытянулся, заснул.

Сон ли это?.. или вернувшаяся явь?..

Заговорили, защелкали язычками колокольчики под дугой… Одна тройка — другая… Скачут тройки в пыльной пене; в стороне гнется рожь; звенят колосья. В первой тройке — Лебедь, Флюгер, Барс, здесь и Зинка… все! Никто не продан!.. Ветер хлещет в уши, мечет гриву, расчесывает хвост; с ближнего пруда тянет влагой. Там напьются и побегут до утра, а колокольчики пустятся в перепев, в пересмешку с вечерней, звонкой, как гусли, зарей.

— Эх, вы, голуби, соколы летные!.. — вскрикивает Громов.

Рванулся Башкир, запрыгал галопом, а позади — колесо, крутящийся стальной диск; вот-вот поцелует в копыта режущим краем.

Загремели подковы о цемент, вскочил Башкир, прянул между двух стен, сжатых гаражами, — и с разбегу — в дверь, в световой пролет, куда месяц опустил свое белое покрывало. В просвет — и на дорогу: тройкой, под дугой, в ветер!..

Ударился Башкир мордой в дверь, — не вырвался.

На дворе, под месяцем, зацепившимся за острый шпиль громоотвода, Громов вынес дуги с колокольцами, под которыми бегали его тройки. Поставил их на камень, качал, — и звенели колокольцы, как прежде, в дорогах. Бились о каменные стены, о звонкий месяц, рассыпались брызгами вокруг старика. Застонал Башкир, как ручей, задавленный скалами, зажатый в горную щель. Захрипел, вытянул морду за окно — к дугам.

Затихли колокольчики.

Подошел старик Громов, обнял Башкира за шею.

— Что? Больно?.. Больно, конек?.. — ласкал и шептал, утешая: — Не тужи! Мы еще поборемся, победим!

Ушел конь в угол, уткнулся в сено. Знал он, что не победит. Знал свое сердце: оно размякло и не звенело уже колоколом под дугой.

Открылась дверь. Вышел Башкир, фыркнул и отошел в сторону. На дворе извивался новый «форд» и мягко вкатился в его стойло.

— Вот сюда! Постой! Подожди! — говорил Громов, привязывая Башкира к двери своего подвала: — Что-нибудь придумаем.

И ничего не придумал.

Сегодня с него потребовали за стойло такую плату, какой он не мог внести, и стойло сдали под гараж нового автомобиля.