— Кого же?
— Да тебя, Леонид Петрович.
— Ну какой же я инженер, пять лет в конторе сижу!
— Не говори. Что дело ты знаешь, это нам известно, и человек не чужой.
— Подумать надо, Прохор Егорыч.
— Без дум, говори сейчас вот, здесь! — настаивал Прохор.
— Так нельзя.
— Все можно! Согласен — утром в контору, а квартиру мы тебе Рабэнову очистим, отремонтируем.
— Как, Зина? — спросил Леонид Петрович.
— Я ничего не понимаю и ничего не советую, — отозвалась невеста.
— Не тяни, Леонид Петрович, милы мы — иди, немилы — так и знать будем.
— Иду, Прохор, — согласился Леонид Петрович.
— Утром в контору.
— Буду, буду.
— Квартиру очистить?
— Не надо, об этом потом.
Прохор ушел.
Утром новый управляющий, он же главный инженер Бутарского завода, с представителями от рабочих начал проверять состояние предприятия. Вскоре завод пошел, правда, с трудом и скрипом, что зависело уже от общей разрухи в стране, вызванной тяжелой войной. Не хватало станков, материалов. Гороблагодатская железная руда застревала по пути, приходилось наряжать комиссии, отправлять доверенных, просить и угрожать.
Намучившись вдосталь, завод оборудовал свой рудник. В середине зимы перестал поступать хлеб. Отправили отряд в Сибирь покупать, но отряд посылал совершенно безотрадные вести:
«На деньги не продают, можно только на товары. Привезем сто — двести пудов, не больше».
Прохор горячился, ругал мужиков за жадность, потом прибегал к управляющему.
— Губят революцию! Не накорми рабочего, что он скажет?
— Время терпит?
— Недели две-три продержимся, а там матушку репку пой.
— Подумаю.
Леонид Петрович обошел все цехи и заперся в кабинете.
— Ко мне никого, — сказал он сторожихе.
— А если из Совета Прохор?
— До утра никого!
Он взял лист бумаги и склонился над ним. Рука сама по себе писала бессмысленные каракули, к сумеркам лист заполнился до краев.
Леонид Петрович вдруг встал, задернул окна, зажег свет, лист смял и кинул под стол.
— Ясно, ничего другого не придумаешь, — сказал он, прошелся и сел.
Новый, чистый лист начал заполняться кружевом слов и чертежей.
В дверь постучали.
— Кто там?
— Леонид Петрович, мне уходить можно? — За дверью была сторожиха.
— До утра нельзя, завтра освобожу на весь день! — крикнул он сторожихе. — Принеси воды!
Один за другим исписывал он листы, пил воду, иногда кричал сторожихе:
— Графин пуст! Лампа гаснет, подлей керосину!
Он не слыхал, как приходили к нему, упрашивали сторожиху доложить, но она твердила одно:
— Нет, не могу!
Около полуночи сторожиха сама постучала в дверь.
— Я занят, не впускай! — крикнул Леонид Петрович.
— Батюшка, да плачут ведь горючими.
— Кто плачет? Впусти!
Вбежала невеста со слезами и упреками:
— Это же я, я… Жестокий, прихожу в третий раз!
— Не нужно слез. Садись и расскажи! — сказал он необычным для себя твердым, приказывающим тоном.
Девушка села, вытерла слезы и приготовилась спокойно, обдуманно сказать, что если он будет так жесток и впредь, она не пойдет за него замуж.
— Говори! Скорей! — торопил он.
— Что это за листы? — заинтересовалась она.
— Взгляни!
— Я ничего не понимаю.
— Нам угрожает голод.
— Кому нам?