А в камере томился шаман Ермамет вместе с тремя древними стариками-манси, отловленными в окрестных деревушках. Места было так мало, что приходилось сидеть на корточках, лечь было невозможно, а спертый воздух заставлял судорожно разевать рты. Ермамету было все же полегче, чем дряхлым вогулам; старики вряд ли долго выдержат такой режим. Шаман пытался вдохнуть в них немного своей жизненной силы, но это плохо ему удавалось, все его мысли были заняты тем, что теперь будет происходить с его народом. Пока его только допросили, обыскали жилище, насмерть перепугав Тайчу, у которой страх перед властью был врожденным, как, впрочем, у всех манси. Кто только не нападал на маленький народ, кто только не обманывал его, не грабил за эти несколько веков пребывания на Урале; а теперь вот эти туристы, отправившиеся в самое сердце страха, к горе смерти. Ермамет чуть пошевелил затекшими ногами и застонал от боли: словно миллионы иголок впились в тело. Спиной он прислонился к промороженной насквозь стене камеры и, откинув голову, все перебирал свои печальные мысли, ясно представляя, что будет дальше. Особенно он беспокоился за жену, оставшуюся на произвол судьбы; ее тоже могут арестовать, причинить ей зло, а ведь она носит маленького. Народ Ермамета и так вымирает, и так остались жалкие сотни манси, лет через двадцать вогулов придется считать десятками, как оленей.

Ну почему людям не сидится на своих местах? Отчего они так настойчиво стремятся попасть туда, где их подстерегают смерть и ужас, отчего они с упрямством младенца лезут туда, куда нельзя ходить?

Ермамет вздыхал, страдая от страшной духоты, обливался холодным потом, а рядом натужно сопели старые вогулы, вовсе не понимая, за что их заточили в эту камеру, чего от них хотят начальники, почему кричат на них и стучат кулаками по столам? Но на лицах стариков застыла маска печального равнодушия, привычного безразличия к несправедливостям и угрозам. Их узкие глаза были прикрыты, ноги поджаты к подбородкам, губы сжаты, только иногда они зевали, как рыбы, выброшенные на берег. Дважды за день им дали по куску хлеба и по миске отвратительного варева, именуемого баландой; вечером двери камеры открыли и вывели всех по одному на допрос. Шатаясь на онемевших ногах, бледные и слабые от недостатка кислорода, несчастные вогулы покорно поплелись за своими мучителями, чтобы тупо вслушиваться в однообразные вопросы, на которые не знали ответа. Единственное, на что они быстро и простодушно ответили, это на вопрос, кто является главным шаманом. Старики зажевали губами, запереглядывались и немедленно указали на Ермаметку, нового молодого шамана, сменившего старого Приказчикова. Они признались, что шаман да, лечил людей, да, предсказывал будущее, давал советы… Власти нет, не ругал, никогда не говорил, что Хрущев плохой или партия плохая. Только лечил, да. Угрюмые милиционеры и военные торопливо записывали изобличающие показания вогулов, заполняя многочисленные анкеты и бланки допросов, а Ермамет впал в состояние равнодушия и спокойствия, ясно представляя, что последует за допросами, когда тела туристов будут обнаружены. Он, понурившись, сидел на колченогом стуле, отвечая на вопросы сменявших друг друга военных, стараясь говорить кратким, тусклым языком, упирая на свою неграмотность и глупость, когда в кабинет ворвался молодой военный в расстегнутом полушубке и с порога закричал: