В такой обстановке высказываться по национальному вопросу стало небезопасно. Когда восьмидесятичетырехлетний экономист Мао Юши поинтересовался, почему правительство тратит деньги налогоплательщиков на защиту клочка земли, не дающего “ни ВВП, ни налогов”, на “предателя” обрушился вал ночных звонков и оскорблений. На одном из левацких сайтов появилась галерея “рабов Запада” с петлей на шее – ученых и журналистов, например редактора Ху Шули и нобелевского лауреата Лю Сяобо. Лозунг гласил: “Пока Китай в безопасности, рабы Запада тоже будут в безопасности; когда Китай попадет в беду, мы пойдем прямо к ним и сравняем счет”.

Другая демонстрация должна была пройти у японского посольства в Пекине, и я приехал туда на велосипеде. В этот раз милиция была наготове. Милиционеры числом далеко превосходили протестующих. Архитектура посольства отражала натянутые отношения между Японией и Китаем: шестиэтажная серая крепость со стальными решетками на окнах.

Манифестация напоминала парад. Милиция позволила демонстрантам некоторое время бросать бутылки с водой и мусор в ворота и лишь потом призвала этого не делать. Меня поразило, что правительство изо всех сил пыталось убедить протестующих в том, что оно с ними заодно. Я услышал громкий женский голос, и мне потребовалось время, чтобы понять, что он исходит не от протестующих и вообще не адресован японцам. Это был милицейский громкоговоритель:

Мы разделяем ваши чувства. Позиция правительства однозначна: оно не потерпит нарушения суверенитета страны. Мы должны поддержать правительство, выразить наши патриотические чувства легальным, организованным и рациональным образом. Мы должны подчиняться закону, не ударяться в экстремизм и не нарушать общественный порядок. Пожалуйста, сотрудничайте с нами и слушайтесь.

Вблизи, на улице, китайский национализм казался в меньшей степени идеологией и в большей – способом найти смысл жизни в годы бума. Моя подруга Лю Хань, писательница и переводчица, не интересующаяся антияпонскими демонстрациями, поняла, почему это привлекало других: “У выросших в Китае людей очень мало возможностей почувствовать духовный подъем, возможность добиваться чего-то большего, чем ты сам, более важного, чем обычная жизнь”. В этом смысле национализм являлся чем-то вроде религии, и люди принимали его, как принимают конфуцианство, христианство или моральную философию Иммануила Канта. Редактор газеты Ли Датун считал, что ярость молодых китайских националистов обусловлена “накопившимся желанием самовыражения. Это как поток, внезапно хлынувший в пробоину”. Поскольку поток неконтролируем, молодые консерваторы обеспокоили политических лидеров Китая.

Вспышка массового национализма вызвала у Тан Цзе противоречивые чувства. Он был рад увидеть выраженные открыто чувства, но его отталкивало насилие. По его мнению, это было не только аморально, но и контрпродуктивно. Он был готов провести границу между своими убеждениями и агрессивным популизмом. “Молодежь здесь интеллектуальнее, чем та, что с транспарантами”, – сказал он мне, когда я навестил его в офисе. После всех своих путешествий, скандалов с партией и изучения западной мысли Тан оставался консерватором. Он придал китайской политической системе смысл, который она пыталась найти сама: