Луиза целыми днями не выключала телевизор. Она смотрела репортажи о катастрофах, идиотские передачи, телеигры, правил которых не понимала. После терактов Мириам запретила ей пускать детей к телевизору, но Луиза плевала на ее запрет. Мила усвоила: нельзя рассказывать родителям о том, что она видела. Нельзя произносить такие слова, как «облава», «террорист», «убитые». Девочка молча сидела перед экраном, с жадностью внимая каждому сюжету. Когда это ей надоедало, она поворачивалась к брату и затевала с ним игру. Она толкала его к стене; он в ответ рычал и бросался на нее.
Луиза не шевелилась и продолжала пялиться в телевизор. Гулять они больше не ходили. Луиза не хотела встречаться с другими нянями и боялась столкнуться с соседкой-старухой, перед которой ей пришлось унижаться, предлагая свои услуги. Дети таскались за ней по квартире и уговаривали ее пойти в сквер, побегать, поиграть с друзьями, купить на углу вафли с шоколадом.
Ее все больше раздражали пронзительные детские голоса, и она еле сдерживалась, чтобы не завыть. Эти крики, эта трескотня, эти бесконечные «почему» и «хочу», от которых у нее раскалывалась голова… «А когда будет завтра?» – в сотый раз за день спрашивала Мила. Если Луиза пела им песенку, они требовали спеть ее еще; им все нужно было повторять по многу раз: сказки, игры, шутки. Луиза больше не могла. Ей стали невыносимы детские слезы, капризы, громкий смех. Иногда ее охватывало желание обхватить пальцами шею Адама и трясти его, пока он не потеряет сознание. Она мотала головой, гоня прочь эти мысли. Ей удавалось от них избавиться, но темное вязкое болото уже заполнило все ее существо.
Кто-то должен умереть. Кто-то должен умереть, чтобы мы были счастливы.
Этот жуткий рефрен постоянно звучал в мозгу Луизы. Она твердила про себя фразы, которые придумала не сама и смысла которых до конца не понимала. Ее сердце очерствело. За прожитые годы оно покрылось такой толстой ледяной коркой, что она почти не слышала его биения. Ничто на свете больше не могло ее растрогать. Она потеряла способность любить. Истратила всю отпущенную ей нежность. Ее руки омертвели.
«Я буду за это наказана, – говорила она себе. – Я буду наказана за то, что не умею любить».
От того дня сохранилось несколько фотографий. Они не были напечатаны, но они существуют, где-то там, в памяти какого-то гаджета. На них в основном дети. Вот Адам лежит на траве, в одних трусах. Своими огромными голубыми глазами он смотрит куда-то в сторону, и вид у него отсутствующий, чуть ли не печальный, несмотря на его нежный возраст. На другом снимке Мила бежит по длинной аллее, над которой смыкаются деревья. На ней белое платье с бабочками. Она босиком. А вот Поль: Адам сидит у него на плечах, а на руках он несет Милу. Снимала Мириам. Это она поймала мгновение. Лицо Поля расплывается, детская ножка закрывает его улыбку. Мириам тоже смеялась и даже не подумала попросить их остановиться, на минутку замереть на месте. «Снимаю, улыбка!»
Мириам дорожила фотографиями, которые делала сотнями и пересматривала в минуту грусти. В метро, между двумя встречами, иногда даже за ужином она пролистывала пальцем портреты своих детей. Кроме того, она считала, что это ее материнский долг – запечатлеть уникальные моменты, сохранить свидетельства былого счастья. Когда-нибудь она сунет их под нос Миле или Адаму. Перебирая фотографии, она сможет воскресить память о тогдашних чувствах, деталях, атмосфере. Ей всегда твердили, что дети – это слишком непрочное счастье, оно мимолетно и непостоянно. Дети – это вечная метаморфоза. Мы сами не замечаем, в какой момент их круглые мордашки вытягиваются и обретают серьезность. Поэтому Мириам при малейшей возможности включала айфон и смотрела на своих детей, краше которых для нее не было на свете.