Нет сил даже поднять руку, чтобы обнять мою бабочку.

— Я что, отключился?

— На чуть-чуть, — улыбается она совершенно счастливая.

— Позорище, — смеюсь я.

Но на самом деле стыда нет. Я чувствую себя приятно опустошенным, словно постепенно сдувшийся воздушный шарик. Понятия не имею, почему до сих пор лежу в постели, а не парю под потолком, на которой нарисованы облака. Это было бы забавно.

— Ма’ну, — осторожно перетягивает на себя мое внимание Аврора, — хочу показать тебе кое-что. Если ты не против…

Она недвусмысленно кивает в сторону двери. Мой ответ простой и однозначный — поцелуй в губы, после которого мы наспех одеваемся. Хоть вряд ли полотенце вокруг моих бедер похоже на одежду. И ненасытный взгляд Авроры подсказывает, что ей было мало. Ей было мало меня. Приятная щекотка растекается по телу, будоража не успевшие остыть воспоминания.

В коридоре прохладнее, чем в наполненной ароматом нашей любви комнате. Мурашки бегут по коже, когда мы, как два воришки, пробираемся в глубину темной части дома и по скрипучей старой лестнице поднимаемся на чердак. Здесь нет света, но глаза быстро привыкают к темноте, и я различаю в ней полутона и контуры предметов. Коробки и ящики, снова коробки и еще больше ящиков. Аврора громко шлепает босыми ногами и изредка морщится, когда наступает на камешки. Я тоже наступаю, но завороженный зрелищем даже не обращаю на это внимание. Все мои чувстве, все рецепторы сосредоточены на прошлом, которое проникает в самое сердце.

Зачем я здесь? Почему не бегу обратно со всех ног?

— Кажется, здесь. — Аврора тянется к пирамиде из коробок, и я помогаю ей снять верхние, пока она не останавливает мою руку. Снимает перемотанную скотчем с принтом из сердечек картонную коробку и ставит ее на пол. — Это она.

Моя бабочка садится рядом на пол, наспех переплетает волосы в новый пучок, а я топчусь на месте, как дурак, боясь сделать хотя бы одно неосторожное движение. Аврора тянет меня за руку, предлагает сесть. Не могу сопротивляться.

В коробке лежат альбомы и принадлежности для рисования: карандаши, папки с плотной мелованной белой и черной бумагой, коробки с сухими красками и кисти с затвердевшими наконечниками. Аврора бережно, будто все это может обратиться в прах от малейшего чиха, выкладывает сокровище на пол и достает самодельные альбомы. Внутри вклеены рисунки, много рисунков: от совсем детской мазни до первых несмелых пейзажей. Аврора поднимается, и топот ее ног разносится под самой крышей и у меня в сердце. Она что-то ищет, открывает коробки, превращая порядок в хаос, и с громким визгом возвращается, вооруженная большим фонарем.

— Это мои рисунки, — говорит, направляя луч слепящего голубого света на страницы. — Ты напомнил мне, что я любила рисовать.

— И у тебя неплохо получалось.

Слова даются очень тяжело, потому что я не могу заставить себя поверить. Аврора никогда не любила рисовать. Она любила только внимание, бездну жадного внимания, которое должно было принадлежать ей без остатка. Все и всегда, где бы она ни появлялась. Рисунки в альбоме — настоящие, неподдельные. В них столько чувств и эмоций, невысказанных тревог, что нарисовать их могла только наполненная болью душа. Аврора никогда такой не была, и горечь еще одного ее вранья больно таранит виски. Улыбка медленно стынет на моих губах. К счастью, Аврора так увеличена, что даже не обращает на меня внимания. Листает сперва один, потому другой альбом. А когда доходит до третьего, то почему-то не спешит открывать. Протягивает мне, взглядом предлагая помочь в этом непростом деле.