– Бесполезно, – сказал старшина Будько. – Мальцев, Чернышов, возвращайтесь на свои места. Гансы могут снова атаковать.

Другая группа разбирала завал над вещевым складом. Перекрытие кое-где рухнуло, но в основном помещение, где лежали раненые, уцелело. Их перенесли в более тесный полуподвал оружейного склада. Почти половина раненых умерли от потери крови, некоторых придавили массивные балки.

Угол, где хранилось зимнее обмундирование, был полностью завален. Яков Павлович Будько, покрытый копотью, с разодранной щекой, повторял как заведенный:

– Сорок овчинных полушубков… валенки, шинели… за один пропавший полушубок можно под суд попасть.

Маленький кривоногий старшина, прошедший Гражданскую войну, Среднюю Азию, с маузером, болтавшимся возле колен, впервые за день растерялся. А может, что-то сдвинулось в голове от множества смертей.

– Яков Павлович, да бросьте вы за шмотки переживать, – сказал кто-то из старых пограничников. – Вон сколько ребят погибло, а вы полушубки считаете.

Старшина бросил на него непонимающий взгляд, поправил фуражку, маузер и выбрался наверх. Политрук Зелинский курил папиросу и кашлял. Он не привык к табаку, закуривая лишь после выпивки, но сейчас смолил папиросу за папиросой.

– Илья Борисыч, – позвал его старшина, – у тебя рукав оторван. Тебе принести новую гимнастерку? И ребят переодеть надо. Чего добру пропадать.

Пограничники вместе с саперами в несколько лопат, меняясь, быстро копали братскую могилу. Журавлев, оторвавшись от списка личного состава, сказал:

– Принеси ему гимнастерку, да и брюки тоже. А ребят позже переоденешь. Ночью будем уходить. Видать, не дождемся своих.

Когда политрук переоделся, Журавлев приказал Зелинскому:

– Шагай в траншею. Будешь дежурить вместе с Кондратьевым. – Не выдержав, добавил: – Приди ты в себя! Бойцы же смотрят. Проверь у всех оружие, наличие боеприпасов. И сам автомат возьми.

Перед уходом требовалось соорудить носилки для раненых. Единственная уцелевшая повозка могла вместить не более пяти человек, в то время как только тяжелораненых насчитывалось двенадцать.

Журавлев наклонился над санитаром Данилой Фомиченко, которого уважал и ценил. Парень гордился своей должностью, всерьез говорил, что после службы станет работать у себя в деревне фельдшером. Хотя и не имел образования. Гордился… был. Почему все в прошедшем времени? Ведь Данила еще жив. Он дышит, иногда открывает глаза, но тело пробито множеством осколков.

Капитан вспомнил, как Фомиченко лечил простуженных товарищей аспирином, горячим молоком с медом, заставлял вдыхать горячий пар картошки. Люди выздоравливали. Он умело перевязывал раны и останавливал кровь, быстро накладывал шины, употребляя к месту и не к месту малопонятные самому медицинские термины. Еще одна жизнь, которая вот-вот прервется…

Затем хоронили погибших. Журавлев приказал сровнять могилу с землей. Коротко объяснил:

– Ночью двинемся на соединение с основными силами. Какое-то время здесь будут хозяйничать фашисты. Ни к чему, чтобы они топтали наши могилы. Через сколько-то дней мы вернемся и тогда поставим героям памятник.