На следующий день я надеваю неудобный шейный ортез, но несколько раз снимаю его, чтобы приложить к шее горячие и холодные компрессы. Я продолжаю размышлять о встрече с неврологом и надвигающемся слабоумии. Я выхожу на улицу и вижу свой полупустой гараж – гараж, в котором больше нет машины Мэрилин. Это огорчает меня гораздо больше. Что же я наделал! Меня охватывают такие печаль и тоска, что вечером я думаю о Мэрилин больше, чем за последние несколько недель. Я так жалею, что продал ее машину. Расставание с ней разбередило мою рану, и она снова начала кровоточить.

Этот ядовитый коктейль – сильная физическая боль, нарушенное равновесие, бессонница, вызванная дискомфортом в шее, страх потери памяти, исчезновение машины Мэрилин – приводит меня в отчаяние. На пару дней я погружаюсь в глубочайшую депрессию. Достигнув самого дня, я подолгу сижу совершенно неподвижно: в таком состоянии я не способен ничего делать, даже горевать.

Я просто сижу, ничего не делаю, ни о чем не думаю. Так продолжается часами. Мой друг должен заехать за мной, чтобы отвезти на ужин, организованный стэнфордской кафедрой психиатрии, но в последний момент я звоню ему и отменяю поездку. Я перебираюсь за стол и пытаюсь писать, но в голове царит пустота, и я убираю свои записи. У меня плохой аппетит, и я часто забываю о еде: за последние несколько дней я похудел на два килограмма. Теперь я по-новому смотрю на свои прежние рассуждения о сексуальных навязчивых идеях – уж лучше они, чем вообще ничего. «Ничего не чувствую» – вот самое меткое описание моего душевного состояния в последние дни. К счастью, Бен, мой младший сын, приезжает и проводит со мной целые сутки. Его энергия и забота оживляют меня.

Массаж явно идет мне на пользу. Спустя несколько дней боль в шее утихает, и к концу недели я чувствую себя достаточно хорошо, чтобы продолжить работу над книгой.

С тех пор как Мэрилин умерла, прошло уже много времени. Оглядываясь назад, я понимаю, что за эти недели многому научился. Мне довелось на себе испытать три состояния, с которыми так часто сталкиваются психотерапевты.

Во-первых, у меня были навязчивые идеи, которые я не мог контролировать: повторяющиеся мысли о бойне на площади Тяньаньмэнь, мысли о женской груди и мысли о сексе. Все эти образы теперь исчезли, но я никогда не забуду ощущения бессилия, которое я пережил, тщетно пытаясь от них избавиться.

Во-вторых, я испытал безутешное, всепоглощающее горе. Хотя оно больше не обжигает, оно никуда не делось и может легко воспламениться вновь – достаточно одного взгляда на портрет Мэрилин. Я плачу, когда думаю о ней. Я пишу эти строки 10 марта, в день рождения Мэрилин, спустя сто десять дней после ее смерти.

И, наконец, я впал в глубокую депрессию. Не думаю, что когда-нибудь забуду это ощущение неподвижности, омертвения, инертности и безнадежности.

После всего, что со мной произошло, я иначе смотрю на свою пациентку Айрин. Я помню нашу встречу так, будто это было вчера – особенно ее замечания о том, что моя теплая, уютная, счастливая жизнь мешает мне полностью осознать боль ее многочисленных потерь. Теперь я воспринимаю эти слова более серьезно.