Особенно живо я помню кошмарный инцидент, который произошел в тот день, когда нам предстояло извлечь и препарировать мозг. Сдернув с трупа черный брезент, мы заметили в одной из глазниц большого таракана. Нам всем было противно – но мне больше, чем остальным: я с детства боялся тараканов, которые часто шныряли по полу бакалейной лавки моего отца и нашей квартиры над магазином.

Вернув брезент на место, я уговорил остальных прогулять вскрытие и вместо этого сыграть пару партий в бридж. Мы часто играли за обедом. Следующие две недели наша группа резалась в карты вместо того, чтобы корпеть в анатомичке. Хотя играть я научился неплохо, мне стыдно, что я, посвятивший всю жизнь изучению человеческого разума, прогуливал анатомирование мозга!

Но что действительно меня тревожит, так это то, что эти яркие, осязаемые, насыщенные эмоциями события существуют только в моем собственном сознании. Конечно, это очевидно – все это знают. Но в глубине души я почему-то никогда в это не верил; я не понимал, что никто, кроме меня, не может открыть «нужную» дверь и увидеть анатомичку. В реальности нет ни двери, ни анатомички, ни четверых студентов, склонившихся над телом. Мой прошлый мир сохранился только в нейронах моего мозга. Когда я, единственный оставшийся в живых из нас четверых, умру – пфф! – все испарится, и эти воспоминания исчезнут навсегда. Вдумываясь в это, я чувствую, как земля уходит из-под моих ног.

Но подождите! Вспоминая, как мы играли в бридж в дальнем углу пустого лекционного зала, я вдруг осознаю, что здесь что-то не так. Конечно, это произошло более шестидесяти пяти лет назад! Любой, кто писал мемуары, знает, что память – это непостоянная, неуловимая сущность. Один из нас, Ларри Зарофф, был таким прилежным студентом и так мечтал стать хирургом, что ни за что на свете не променял бы вскрытие на бридж. Я зажмуриваюсь, пристально вглядываюсь в образы и понимаю, что в бридж играли Херб, Оскар, я и Ларри – но не Ларри Зарофф, а Ларри Энет. Я тут же вспоминаю, что на самом деле нас было шестеро: в тот год почему-то возникла острая нехватка трупов, и мы работали в группах не по четыре, а по шесть человек.

Я хорошо помню своего друга Ларри Энета: он был необыкновенно талантливым пианистом, играл на всех наших школьных мероприятиях и мечтал стать профессиональным музыкантом. Однако его родители, такие же иммигранты, как и мои, заставили его поступить в медицинскую школу. Ларри был прекрасным человеком и старался пробудить во мне чувствительность к музыке. К несчастью, все его старания пошли прахом: я был начисто лишен музыкального слуха. Незадолго до того, как мы поступили в медицинскую школу, он повел меня в музыкальный магазин и выбрал для меня шесть классических произведений. Во время учебы я часто слушал эти записи, но, увы, к концу первого курса так и не научился отличать одну от другой.

Ларри решил заняться дерматологией: он рассудил, что именно эта специальность даст ему возможность продолжить музыкальную карьеру. Позже он играл на фортепиано для таких музыкантов, как Диззи Гиллеспи, Стэн Гетц и Кэб Кэллоуэй. Как чудесно было бы предаться воспоминаниям вместе с Ларри! Я ввожу его имя в поисковую строку