— Tu nombre es Juan[74], — сказала она.

— Да, — сказал он.

Потом закрыл за собой дверь и пошел по коридору.

Зала была пуста. Пахло застарелым куревом, сладким возбуждением, пурпурными розами и пряными ароматами исчезнувших проституток. У бара никого не было. В сером свете проступили пятна на ковре и выношенные подлокотники диванов и кресел, стали видны дырки, прожженные сигаретами. Выйдя в фойе, он отпер щеколду низкой, по пояс, крашеной двери, вошел в гардероб и отыскал свою шляпу. Затем открыл входную дверь и вышел на утренний холод.

Вокруг приземистые лачуги из жести и досок от ящиков — обычный пейзаж предместий. Пустыри голой земли, иногда присыпанной гравием, за ними равнины, поросшие полынью и креозотами. Крики петухов, в воздухе запах дыма. Он сориентировался по серому свету на востоке и пошел в сторону города. На холодном рассвете там все еще горели фонари под темной стеной гор, придающих городам здешней пустыни особую уединенность. Навстречу попался мужчина, погоняющий осла, высоко нагруженного дровами. Где-то вдали начали бить церковные колокола. Мужчина улыбнулся ему лукавой улыбкой. Так, словно их двоих связывает какой-то общий секрет. Касающийся старости и юности, их взаимных претензий и справедливости этих претензий. И права на таковые претензии. Мира ушедшего и мира грядущего. Присущей им обоим мимолетности. А превыше всего — вошедшего в плоть и кровь понимания того, что красота и утрата едины.

Одноглазая старуха-criada[75] была первой, кто пришел к ней на помощь; стоически доковыляв по коридору в своих стоптанных тапках, она пихнула дверь и обнаружила, что девушка выгнулась на кровати в дугу и яростно содрогается в конвульсиях, будто на нее напал какой-то инкуб. У старухи были с собой ключи на ремешке, прилаженном к короткому огрызку палки от швабры, старуха быстро обернула палку простыней и сунула девушке в зубы. Изгибаясь, девушка билась и содрогалась, а старуха взобралась к ней на кровать и, прижимая к постели, удерживала. В дверях появилась вторая женщина со стаканом воды, но старуха, мотнув головой, отослала ее прочь.

— Es como una mujer diabólica[76], — сказала женщина.

— Vete, — крикнула ей criada. — No es diabólica. Vete[77].

Но в дверях уже начали собираться проститутки заведения, понемногу набиваясь в комнату, — все с лицами, намазанными кремом, в папильотках и всякого рода ночных рубашках и пижамах; галдя, они собрались около кровати, одна протиснулась вперед со статуэткой Святой Девы в руке; воздев ее, она стала крестить ею кровать, в то время как другая схватила руку девушки и стала привязывать ее к угловому столбу кровати кушаком от халата. Губы девушки были в крови, и проститутки — то одна, то другая — подходили и обмакивали в кровь носовые платки, будто вытирают ей рот, но тут же, спрятав платок, уносили его с собой, а губы девушки продолжали кровоточить. Распрямили ей другую руку и тоже привязали, а вокруг кто нараспев читал молитвы, кто тихо крестился, а девушка выгибалась и билась, а потом ее глаза закатились, стали белыми и она одеревенела. Все понесли из своих комнат фигурки святых и позолоченные гипсовые коробочки с освященными в церкви предметами, кто-то уже принялся зажигать свечи, когда в дверях, в рубашке и жилете, появился хозяин заведения.