— Пил отец-то?

— Нет, он не пьет. И не курит даже.

— Ну так с чего ж развелись-то? — спросил Васька. В голосе его явно слышалось разочарование.

— У него теперь другая жена, — объяснила я.

— А, вот что! Ясно дело, — оживился Васька. — Стерва?

— Нет, она — достойный во всех отношениях человек, вполне заслуживший право на личное счастье! — выпалила я запомнившуюся мне мамину фразу.

— Обалдеть! — сказал Васька, задумался, а потом спросил с надеждой: — Ну, хоть посуду-то били?

Я честно вспоминала и обрадовалась, вспомнив:

— Ага! Один раз. Зато во-от такущую вазу. — Я широко раскинула руки. Вазы такого размера я видела только в Эрмитаже.

— Дорогая небось?

— А то! Чешский хрусталь! — гордо объяснила я. — Осколков было — не сосчитать. И все переливаются. Я их потом во дворе раздавала. На солнце смотреть здорово.

— Ой, Жар-Птица идет! — пискнул вдруг появившийся Жека и, раскинув руки, побежал по тропинке.

Навстречу ему, радостно улыбаясь, шла совсем еще молодая девушка. У нее были страшно длинные ноги в черных чулках (казалось, они растут прямо из подмышек), коротенькая зеленая юбка с вышитым на ней золотым цветком и широкий ярко-красный пиджак. В ушах висели пластмассовые лиловые серьги в тон нарисованному на скулах румянцу. Ресницы у нее были такие огромные, что видны даже мне, издалека.

«Точно, Жар-Птица!» — восхитилась я.

Девушка присела перед Жекой на корточки, поставила между колен большую яркую сумку на «молнии» и принялась выгружать из нее прямо на землю какие-то свертки.

— Кто она? — тихо спросила я у Васьки.

— Повариха! — шепотом объяснил он. — В железнодорожной столовке работает. Жеку любит. Прикармливает. Он ее Жар-Птицей зовет. Ей вроде нравится.

Сунув напоследок пластмассовый красный автомобильчик, Жар-Птица потрепала Жеку по волосам, издалека помахала рукой нам с Васькой и пошла дальше, раскачиваясь на высоких каблуках.

Я решила, что, когда вырасту, обязательно куплю себе черные чулки. В них не видно синяков и ссадин, и тогда ноги у меня будут такие же гладкие и красивые, как у Жар-Птицы. Потом я опустила глаза и рассмотрела свои ноги. Они были страшно тонкие, а коленки торчали вперед, как нашлепки. Я вздохнула и подумала, что мне, пожалуй, и черные чулки не помогут.

Назавтра на уроке алгебры я спросила Наташу Громову, свою соседку по парте:

— Наташка, как ты думаешь, сейчас беспризорники есть?

— Да ты что? — изумилась Наташка. — Какие сейчас беспризорники? Раньше были, до революции… и после… немножко…

— Ну ладно, не беспризорники, — поправилась я, — а просто так… чтобы дети… сами по себе…

— Нет! — твердо и уверенно сказала Наташка. — У нас все дети живут с родителями. А у кого родители умерли, тех воспитывает государство.

— Воспитывать-то оно воспитывает… — вздохнула я и, отвернувшись, решила: нет, Наташка не знает. Точно.

На перемене я подошла к Надежде Николаевне, учительнице истории, и вежливо спросила:

— Надежда Николаевна, скажите, пожалуйста, кто такие «лишенцы»?

Надежда Николаевна удивленно посмотрела на меня, а потом зачем-то открыла классный журнал девятого класса, который она держала в руках, и заглянула в него.