Я проследила за тем, как они доехали до дома Тони, забрали Эффи и Элис и через полчаса оказались возле мультиплекса в Милтон-Кейнс. В Нортхэмптоне было два подобных кинотеатра, и я предположила, что парочка не хочет встретиться с кем-либо из своих знакомых. Они были вполне довольны игрой в счастливое семейство и хотели сохранить ее в тайне.

Я смотрела через витрину, как Джанин покупает билеты, «семейное» ведерко попкорна, такую же упаковку чипсов с сыром и соответствующего размера бутыль газировки. Последовала за ними в зал и укрылась в тени в пятнадцати рядах позади. Пару часов наблюдала за тем, как они ведут себя словно самая обычная семья. Они хохотали над комедийными моментами, откидывая головы, и делились друг с другом напитками и закусками. Но мой гнев вскоре сменился решимостью. Я надеялась, что Джанин получает все возможное от этих моментов, потому что они не продлятся долго. Как только Тони вспомнит, в какую женщину влюбился столько лет назад, он будет на коленях умолять меня принять его обратно. Я – та девушка, которую он полюбил, а не та, о которой читал в моем личном деле.

Я сама во всем виновата. Это я сняла крышку с ящика Пандоры. Все дошло до своего пика в тот день, когда Тони обвинил меня в нелюбви к дочерям. Он утверждал, будто я посвящаю все свое время Генри, пренебрегая эмоциональными потребностями его сестер. Часть из того, что он говорил, была правдой, но в том его вина. Я закрывала глаза и слушала, какие близкие отношения у него установились с девочками – и в этих отношениях мне не было места. Он поступил со мной точно так же, как мой отец поступал с моими сестрами, – и оба они оставили меня за пределами своего круга. Это вызвало желание еще сильнее оттолкнуть от себя Эффи и Элис – иначе я рисковала причинить им такой же вред, как мои родные причинили мне, когда я была маленькой.

Каша заваривалась не один день; я чувствовала в воздухе дыхание надвигающейся бури. С тех пор как мы переехали в этот дом и начали работы по его обновлению, он пожирал наши жизни. Все было постоянно покрыто строительной пылью или пахло свежей штукатуркой; рабочие вечно сновали туда-сюда, разговаривая на чужом языке. Я конца этому не видела и начала ненавидеть место, где мы поселились. Если бы остались в предыдущем доме, все было бы в порядке.

– Ты вообще способна любить? – Тони выплюнул эти слова так, словно они были напичканы ядом.

– Конечно, способна! – ответила я. – Каждого из вас люблю в равной степени.

– Иногда я смотрю на тебя, когда ты рядом с девочками, и не вижу в твоих глазах ничего, словно они не находятся в одной комнате с тобой. Мне кажется, случившееся в детстве сломало тебя.

– Как ты можешь быть таким жестоким?

– Просто пытаюсь понять, что происходит у тебя в голове. Даже не знаю, понимаешь ли ты сама, как работает твой мозг.

Во время моего первого года в системе попечения социальные работники не знали, что со мной делать. Назначали сеансы у психотерапевтов, которые пытались пробиться сквозь мою оболочку, но никому это не удалось. В мозг тыкали палочками и иглами, но никто даже не подумал спросить меня, всё ли со мной в порядке, или же предложить лечение. Потом, много позже, после того, как Олли убил Сильвию, пытаясь меня защитить, никто уже не прилагал усилий, чтобы найти мне другую приемную семью. Из поврежденной вещи меня понизили в безнадежно сломанные. Сиротские приюты было лучшим, на что я могла рассчитывать.