И утонул. Ноги на берегу, башка в воде. Немного поелозил ногами по сырой сентябрьской грязи и захлебнулся.

Когда я думаю о загробной жизни, я отчего-то всегда вспоминаю Желтицына.

Кто-то всерьёз может думать, что Желтицына ожидала загробная жизнь?

А зачем?

Куда его там деть, за пределами жизни земной? В ад отправить? За что? За то, что он не поспешил мне на помощь? Подумаешь…

Или, может быть, в рай? А с какой целью?

Или, Боже ты мой, ему дали прекрасное право сидеть на берегу с удочкой, ловить свою рыбку и никогда не тонуть больше, а любоваться на течение и жёлтую плывущую листву?

Как бы не так.

Желтицын закончил свою никчёмную жизнь лицом в грязной торфяной осенней воде, опившийся самогонки, и тут всё.

Потом некоторое время тот смрадный выдох, что назывался его душой, мыкался в пространстве, пытаясь хоть куда-нибудь пристроиться, но больше никто не посадил его в свой внедорожник, чтобы, к примеру, перевезти на другой берег спустя девять дней.

Этого выдоха не хватило даже на девять дней, точно говорю.

Не имеет значения то, как он повёл себя со мной, — это сущая ерунда. Но за малым жестом иной раз так просто угадывается целая судьба. Или пустота на месте судьбы.

Меня вправе спросить тут: а что, мол, ты? хватит ли тебя на те же девять дней?

А я не знаю. Может, и нет там никакой жизни, просто потому, что куда столько добра, с нами и так были щедры и милосердны несказанно, зачем она — когда и эту, земную, деть некуда.

Зато вот про Желтицына знаю наверняка.

Слишком самонадеянно верить, что Господь Бог складирует все души подряд, и хранит их, и развлекает, как умеет. Любит Он, может быть, всех, и пути Его, уверен, неисповедимы, и разум Его, само собою, нами не постижим, но всё равно Он — Бог, а не барахольщик.

Не барахольщик и не карусельщик, который усадит на свою карусель любого, имеющего копеечку.

Утонула твоя копеечка, глупый человек.

Уехала твоя карусель.

Постель должна располагаться высоко и отдельно.

Постель должна быть тверда и суха.

Наличие подушки обязательно. Одеяло и простыня — по вкусу.

То, что я люблю спать высоко, я понял в детстве, в поездах.

Ежегодно мы с отцом несколько раз ездили из города Дзержинска Горьковской области, где жили, на деревню к бабушке и дедушке. Отец ложился на нижней полке, я на верхней. Года три или четыре подряд получалось так, что в купе к нам попадали очень красивые девушки. И место им каждый раз выпадало внизу, по диагонали от меня.

Отец всё время ходил курить, во время пятнадцатиминутных остановок успевал остограммиться в ближайшей привокзальной забегаловке, потом возвращался, читал газету и, этой же газетой накрыв лицо, засыпал.

Я вроде как, лёжа на боку, читал книгу — но на самом деле косился на девушку, пытающуюся подремать. Сверху очень удобно коситься на девушек — если б я лежал внизу, у меня б не получилось заниматься этим так безапелляционно.

Было мне в ту пору лет девять или, скажем, двенадцать, как-то так.

Девушки эти до сих пор плывут у меня перед глазами; у них подрагивают веки — это выдаёт, что они не спят; ложечка в вагонном стакане позвякивает…