Сидишь в этой машине и стонешь от тоски: потому что делать совершенно нечего и помочь тебе не может никто. Никакой эвакуатор не полезет в наши леса, да и денег на него нет — он обойдётся как раз в стоимость этой машины.

…помочь, говорю, не может никто, или почти никто…

В деревне тогда оставалось домов семь жилых, обитали тут люди тихие и небогатые, но у одного соседа по фамилии Желтицын машина всё-таки была, старьё хуже моего.

Я с детства никого ни о чём не люблю просить, и никогда не прошу: по пальцам можно пересчитать эти случаи. Вот тут как раз имел место один из них.

Жена ещё начала уговаривать: пойдём, ну, пойдём вместе — он же умеет, этот Желтицын, он понимает, он починит.

Доверился.

У меня отчего-то сразу были нехорошие предчувствия, и они сбылись.

Мы подошли к дому Желтицына — там были открыты ворота настежь, он сидел во дворе, лицом к нам, и возился с бензопилой.

У ворот бегала непривязанная крупная собака, которая встретила нас злобным лаем, бросившись в ноги. Мы остановились, я с натянутой, заискивающей улыбкой взглянул на Желтицына — мол, убери собаку, — он поднял на меня глаза, ничего не сказал ни мне, ни собаке, и опять стал даже не чинить, а разглядывать свою пилу, будто бы разыскивая какую-то тайную надпись на ней.

Собака полаяла-полаяла и вновь вернулась на границу двора, села у ворот, злобно глядя на нас, только и ожидая нашего малейшего движения.

Оно было сделано то ли мной, то ли моей женой, и собака снова бросилась нам в ноги — это было действительно страшно, мы благоразумно не тронулись с места и пережили ещё полминуты душевного тремора.

Желтицын всё сидел, совершенно невозмутимый.

Мы решили больше не двигаться, и просто стояли — сосед же видит, что мы пришли к нему, хотим что-то спросить, терпеливо дожидаемся аудиенции, во двор не лезем, собаку не гоним, не обзываем её плохими словами.

Мы простояли пять минут. Десять минут. Тут стало понятно, что окликать его с нашей стороны на пятнадцатой минуте ожидания будет совсем глупо — не дурак перед нами сидит с пилой, сорокалетний мужик в здравом уме и трезвой памяти, всё понимает.

Мы простояли больше получаса — идти всё равно было больше не к кому.

Желтицын так и любовался своей пилой, то её покручивая, то себя почёсывая. Потом пилу положил и стал стругать рогатку большим ножом — он был рыболов, ему срочно понадобилась рогатка, для того чтоб удочку удобно приспособить, когда он будет рыбачить.

Весь его вид буквально вопил об одном: а мне плевать, что вы тут стоите и ждёте, я не имею никакого желания замечать вас.

Мне было двадцать семь лет.

Меня три раза сильно били ногами неприятные люди. В детстве дворовые хулиганы несколько раз отнимали у меня мелочь. На меня орали ужасным матом мои командиры. А трудовик в школе дал однажды мне при всех незаслуженный подзатыльник.

Но в случае с Желтицыным я всё равно был унижен так, как не был унижен ни до, ни после этого.

Обозвать его, после того как я в присутствии своей молодой жены тридцать минут простоял у чужого двора, — показалось мне глупым. Крикнуть: «Что ты за мудак!» — зачем? Ведь не полегчает. И что я тогда стоял у двора его, если он такой мудак? К тому же до последней минуты теплилась во мне дурацкая и стыдная надежда, что он сейчас бросит свою рогатку и скажет: «Ну, пойдёмте, ребятки. Что там у вас, машина? Щас посмотрим!»