Храп лошадей и крики извозчиков, пытавшихся пробиться ближе к торговым рядам, заглушали галдеж воронья, слетевшегося на легкую поживу. Михеев не стал толкаться и остановил сани у ограды. Пока Галина искала свободный прилавок, они вместе с Дырманом и Немковичем перегрузили картошку с капустой на волокуши и перетащили к торговым рядам. Дальше их пути разошлись. Разведчики, прихватив с собой для конспирации по полмешка картошки и капусты, покрутились среди торговых рядов, для вида приценились к валенкам и направились к первой явочной квартире – Перлова. Там их ожидал тяжелый удар – на ее месте они нашли пожарище.
Последняя надежда оставалась на явочную квартиру Осадчего. Савелий Харлампиевич до войны работал мастером-закройщиком в швейной артели «Игла» и был хорошо известен городским модникам и модницам. Но мало кто знал, что в далеких 20-х годах он служил в особом отделе ВЧК Западного фронта и проявил себя как способный оперативник. Но, к сожалению, военная карьера у него не сложилась. В 1922 году по состоянию здоровья Осадчий уволился, возвратился в родной Смоленск и нашел себя в гражданской жизни. Война вновь вернула его в боевой строй. Он без колебаний принял предложение сотрудников НКВД использовать свою квартиру как явочную. Профессия портного служила хорошим прикрытием, даже во время оккупации Смоленска у него не переводились клиенты. В их числе были не только полицейские, но даже чины из гестапо, и никому из них не приходило в голову, что под самым носом действует конспиративная квартира советской разведки.
На подходе к ней Дырман и Немкович разделились. Дырман направился ко двору Осадчего, а Немкович остался на подстраховке. Впереди показались хорошо знакомые по описанию забор и калитка. Над калиткой, на столбах, покачивались на ветру выполненные из жести ножницы. Еще одним напоминанием, что в доме живет портной, являлся простенький портрет мастера, нарисованный на воротах. В нем угадывались черты самого Савелия Харлампиевича.
Дырман сбавил шаг, пробежался взглядом по аккуратной дорожке, прокопанной в сугробах, от калитки она веером расходилась к крыльцу дома, колодцу, сараю, и задержался на печной трубе. Над ней вился сиреневый дым, и в воздухе носился запах березы. Все это говорило Дырману – хозяева находятся дома и пусть трудная, но жизнь продолжается. Побывавший не один раз в самых сложных переделках, он не обманывался на этот счет, за кажущимся спокойствием могла таиться смертельная опасность, грозившая в любую секунду взорваться отрывистыми командами и лязгом затворов. Его опасения развеял условный сигнал о ее отсутствии – коромысло висело на своем месте – на южной стене сарая.
Страхуясь, Дырман подал знак Немковичу – приготовиться и шагнул к калитке, она была не заперта, поднялся на крыльцо и постучал в дверь. На окне дернулась занавеска, в нем мелькнуло женское лицо, прошла секунда, другая, и в сенцах раздались шаги. Дырман напрягся, правая рука сжала рукоять пистолета. Лязг засова ударил по напряженным нервам, и его тело сжалось, как пружина, готовая нанести удар по затаившемуся врагу. Дверь открылась, и перед ним предстал пожилой, но еще крепкий мужчина, прихрамывающий на правую ногу. От его вида: старомодных очков, местами потертой телогрейки, с левой стороны, словно еж, топорщившейся иголками, и брюк, обсыпанных мелом, на Дырмана повеяло уже позабытым домашним уютом. Поправив очки, Осадчий цепким взглядом, словно снимал с клиента мерку, прошелся по нему и остановился на правой руке. Дырман отпустил рукоять пистолета и поздоровался.