Но угрозы бабки не подействовали. Самогонку всю уничтожили, составили акт об ее уничтожении. Составили протокол обыска. Самогонный аппарат увезли в район.
Бабку Апроську оштрафовали и предупредили:
— Смотри, бабусь, не озоруй. Не то примем более строгие меры.
— Смотрю, смотрю, — недовольно проворчала старуха.
Дней через пять Никита Моторин и Батюни подошли в темноте к дому бабки Апроськи, постучали в освещенное занавешенное окно. Узнав, кто стучиться, старуха стала браниться:
— Что надо? Опять минцанеров привели? Да я нас, окаянных! Щас всю палку об вас изломаю! Лучше уходите от греха!
— Уймись, стара, — подал голое Батюня. — Не знаешь, не говор. Мириться идем. Не мы на на тебя и милицию накапали. Не мы! Не будь бестолочью! Отворяй, обговорим что дело. Хватит брехать-то. Не знашь, не бреши. Мириться хотим.
Никита поддержал Батюню:
— Зачем нам неприятелями жить? Делить нечего, помрем, всем поровну достанется… Все мы грешники, в деда мать. Чего там говорить, все. У одною то, у другого се… Открывай, потолкуем.
Бабка Апроська припала лицом к стеклу, разглядывая, нет ли кого еще рядом с Никитой и Батюней. Убедившись, что нет, она взяла палку, открыла дверь.
— Ну, кто смелый — заходи. Мне вчера новуую палку выстругали, дубовую. Щас обновлю…
Никита и Батюня помялись, потоптались, попытались вновь начать переговоры, но, получим отпор, плюнули и пошли прочь.
Глава пятнадцатая
Анисья нечаянно разбила горшок с молоком.
— К счастью! — заверил Никита и помог ей собрать черепки, потом выбрал два самых больших, принес из сенцев гвоздь и начал царапать черепок.
Жена стояла у загнетки, молча наблюдала. Наконец не выдержала, спросила:
— Рисованьем решил заняться на старости лет?
— Ошибаешься, — ответил муж.
— А чего же там музюкаешь?
— Угадай.
— Я не бабка-угадка. Опять какую-нибудь ерундовину затеял.
— Сама ты ерундовина, — усмехнулся Моторин. — Я такое придумал., узнаешь — ахнешь!
Анисья подошла к мужу, изьяла у него черепок и прочитала:
— "Никита Моторин, двадцатый век".
— Ну? Вникла? — с улыбкой спросил он.
Она пожала плечами.
— Эх ты-ы, — завозился на скамейке Никита. — Телевизор не смотришь… Передачи вон какие бывают… Пацаны бугры раскапывают, черепки находят, а ученые ломают головы — определяют, в каком веке они сделаны… Скажем, через пять-шесть тысяч лет, а то и через миллион годов какой-нибудь любознательный карапуз докопается до моих черепков. Представляешь, что тогда будет? Нет, ты представь, представь! Возьмет ученый здоровенную лупу, глянет в нее и прочитает мою надпись. И обойдется у него дело без головоломки… Ученым помогу, себя увековечу… А ты говоришь, ерундовина. Была бы со мной поласковей, я и твое имя рядом со своим на черепках начертил бы. А то ведь ты то ничего, а то как холодной водой обольешь… Исправляйся — начерчу…
Анисья засмеялась.
— Не муж, а золото, только не блестишь.
— Не все золото, что блестит, — проговорил Моторин парую пословицу, продолжая царапать гвоздем по черенку.
Возвращался Никита с работы домой, не успевал узелки па себе завязывать — кошки то и дело дорогу перебегали. Не иначе как к несчастью! Развелось в деревне кошек больше, чем мышей. У крыльца Моторин остановился, начал развязывать узелки. Из дома вышла Анисья, весело сказала: