Согласно законам, ему должны были предъявить обвинение в течение двадцати четырех часов с момента ареста. Если за это время у следователей так и не дойдут до него руки, это может послужить основанием для его освобождения. Но за полчаса до истечения суток дверь камеры распахнулась, и Уэсли упал духом.

Однако вместо судьи его отвели к окошку, за которым сидела особо суровая женщина в полицейском мундире. Вернув ему его вещи, она попросила расписаться в получении.

– Меня выпускают? Что это – какой-то трюк? Вы планируете установить за мной слежку?

Женщина за окошком подняла на него глаза. Взгляд ее оказался неимоверно усталым.

– Откуда мне знать? У меня нет допуска в кабинет, где планируют трюки. Я слышала, он спрятан в канализации – ну, там же, где люди-кроты.

Уэсли поморщился.

– Не понимаю вашего сарказма.

– И плевать. Выход сзади. Или вы предпочитаете вернуться в камеру?

Уэсли выпрямился, схватил пухлый конверт, в который как попало были сложены его ремень, бумажник и прочие личные мелочи, и вышел. Руки его были заняты, и у выхода из участка он остановился, ожидая, что дежурный полицейский откроет перед ним дверь, но тот лишь оскорбительно захохотал. Неловко зажав конверт под мышкой, Уэсли сам распахнул тяжелую дубовую дверь и вышел под проливной дождь.

У обочины стоял лимузин. При виде Уэсли шофер в парадном мундире подбежал к нему и раскрыл над ним зонтик.

– Позвольте принять ваши вещи?

Заподозрив подвох, Уэсли отказался и от помощи и от зонтика. Хотя за несколько секунд, потребовавшихся, чтобы дойти до лимузина, он успел промокнуть насквозь, садиться он не спешил. Вместо этого он наклонился и заглянул внутрь.

– Цезарь Цицерон? Что это значит?

– Почему бы тебе не укрыться от дождя? Поговорим со всеми удобствами.

Уэсли не двинулся с места, и Цицерон с досадой закатил глаза.

– Помнишь, как в кино всегда говорят? Ну, это: «если бы я хотел убить тебя, ты был бы уже мертв»? Эй, да ты и сам, наверное, не раз так говорил, а? Садись.

Как только дверь закрылась, шум дождя исчез – остался только стук капель, падавших с одежды Уэсли на роскошное кожаное сиденье.

Цицерон взглянул в окно.

– Забавно, как быстро все меняется… Друг оставляет тебя гнить в тюрьме, а через минуту является враг, чтобы вытащить тебя на волю.

Уэсли с трудом удерживался, чтобы не ежиться от холода, но промокшая одежда при каждом движении противно скрипела о кожу сиденья.

– Если ты думаешь, что я хоть что-то расскажу о мистере Фиске, ты жестоко ошибся.

Почти не обращая внимания на его слова, Цицерон полировал ногти о меховой воротник пальто.

– Да, да. Понятно. Ты не оставишь своих до самой смерти. Трогательная песня. Честь тебе и хвала. Расслабься. Настали дни, когда я сам могу кое-что рассказать тебе о Фиске. Но речь не о нем и не о его провале. Речь об одном древнем камне, который кто-то стянул из Выставочного зала.

От изумления глаза Уэсли распахнулись во всю ширь.

– О той самой скрижали?

Цицерон улыбнулся.

– Знаешь, паршивый из тебя игрок в покер. Надо бы когда-нибудь с тобой сыграть. В любом случае – да. Теперь она в наших руках.