Еще замечание Ю.П. – почему не спрашивают про Фирса, отправили ли его в больницу? Значит, они бесчеловечны? Я не знаю, как отвечать на такие вопросы всерьез. Но думаю, что тут опять слишком много суеты было, игра приспособлениями, не было оправдания рисунка. А вообще всегда нужно оставлять какую-то легкость, мне со многими людьми в жизни приходилось общаться, с очень разными, а это вы сами понимаете, что такое. Но за последние 10 лет я поссорился только с двумя актерами, и то не по моей вине. Любую аудиторию можно забрать, если она знает, что вы к ней расположены. Это целая школа жизни. Я часто выступаю и знаю, что такое брать публику. И вы знаете. Это хитрый секрет актера чувствовать ощущение зала. И сегодня вам можно было бы что-то изменить ради этого. Я обычно дома обдумываю пьесу, даже если нет определенных планов постановки. Лет 10 назад я пришел к Левенталю и объявил ему, как хотел бы поставить „Вишневый сад“. Кладбище, на могильных плитах сидят герои, и у них, как у клоунов, нарисованы брови и белые лица. Прошло много лет. И я сейчас еще острее чувствую: самое трагичное в жизни – это уходящее время. Это самое страшное. Чехов почти перед смертью писал свою последнюю пьесу. Она о том, что невозможно что-то наступающее предотвратить. Он почти спародировал уходящий кусок жизни и через смерть Фирса сделал такой реквием. Это вещь философская. Трагедия беспомощности перед лицом несчастья. На всякое искусство нужны любители. Мне один мой знакомый сказал: чтобы понять спектакль, нужна расположенность к тому, о чем говорится в нем. Есть вопросы абстрактные, а есть конкретные – я ими совсем не занимаюсь. Не знаю, что другим это бывает непонятно. В теме вырождения есть что-то драматическое, если не брать это по-глупому. Тогда нужно спросить, почему у женщин Модильяни шеи такие длинные. А сколько вопросов вызывают портреты (и вообще картины) Пикассо. Чехов не мог написать открыто трагедию, он ее прятал за комикованием».

24 июня 1975. Прогон. Впервые в окончательной декорации со светом.

ЭФРОС. «Сначала скажу, что меня не удовлетворило. Конечно, нервы, неорганизованность. Первый раз декорации поставили, это нужно было спокойно организовать. Это не было сделано, и сумятица раздражала. За свою формальную часть мне было стыдновато, надо поправить, и это легко сделать. Но смотреть не мог спокойно. В первых двух актах это не так мешало, а особенно в 4-м акте мешало – не повернут станок и была ерунда, шокировало многое. Для нормального ощущения мне надо как-то освоиться в декорации, найти верный тон оформления. Сцена ваша особая, надо пространство решать заново, но нужно время для этого. Многие места надо поправить, обжить этот станок. И смотрел я все через нервность. По внешней линии мне понятно, иногда даже думал, что неорганизованность – хорошо, есть какая-то актерская хлесткость, она хороша, но нужно делать ее со смыслом. Много хаоса, и в него некоторые из вас попадают, и тогда это, наверное, должно шокировать своей нехудожественностью. Это первое. Я вообще очень мало что на сцене поправляю. Все должно исходить из того, что внутренне сочинено, и тогда рождается ни на что не похожий стиль, как бы вольного решения. Но нужно обжить оформление. Когда ничего не было на сцене и вы сидели, мне нравилось. А сегодня что-то показалось вульгарным. Памятники упали, а вы спокойно сидите среди этого – это вульгарно. Как с этим справиться? Репетировать с остановками. С паузами между актами, чтобы немного все упорядочить. Нужно для этого 1–2 репетиции. Этим нужно заняться. Теперь второе. Были разные моменты впечатлений от вас. Многие места мне нравились, я им даже подчинялся, входил в это. Был внутренне спокоен, как зрителя это меня вовлекало. Это было чуть больше половины мест. Но некоторые места меня немного шокировали. Почему? Не знаю, верно ли я сформулирую. Какая-то, может быть, любительщина стала выпирать. В некоторых местах мы лупим напропалую драму, и это утомляет. Мне уже многое понятно, а мы режем туда же. Иногда было неловко оттого, что делалось очень уж все слишком.