— Ты прекрасно видишь, что мне и так тяжело. Я не умею не любить, не заботиться, не помогать. Я верю — каждому. И распахиваю сердце. А мне… Мне делают больно. И ты это позволяешь. И потом — бьешь меня сама. Чем под руку попадется.

У меня запылали щеки. И уши. Девочка говорила правду. И как бы мне ни хотелось не верить ей, я знала, что каждое ее слово — правда. Самое болезненное — ребенок не обвинял. Ребенок просто перечислял факты. Ни одному из которых у меня не было оправданий.

— Ты запретила мне играть, потому что на это нет времени. И нет денег на игрушки. Ты запретила мне плакать, потому что у хороших девочек всегда хорошее настроение. А кислая мина никому не нужна. Ты даже придумала дурацкую фразу, что парни не плачут. А я не парень! Я девочка. Барышня. Другим ты позволяешь плакать, говоришь, что это нормально. А мне — нет.

— Ты запретила мне говорить, что я думаю. Потому что это может обидеть и ранить кого-то. И без разницы, что этот кто-то ранит и обижает меня. А я даже ответить не могу, не то что совочком по голове дать!

— Ты запретила мне не только просить того, чего мне хочется, но даже просто хотеть. И мечтать. И верить в чудеса — в Деда Мороза, к примеру.

Девочка уже не плакала, а сердилась. И топала ногой. А в голосе прорезался колокольчик, но он звенел для меня тревожным набатом.

— Ты запретила мне делиться тем, что у меня на душе. Просто велела молчать — и все. Потому что, видите ли, так лучше. Кому — вот вопрос!

— Ты запретила мне жалеть себя. Потому что это, видите ли, неконструктивно. А вместо жалости я каждый раз слышу: «Соберись, тряпка!». И: «У меня есть я, мы справимся!».

— Ты запретила мне есть вкусное. И каждый раз, когда я хочу пирожное, ты называешь меня толстухой и не даешь сладкого. А если и даешь, то потом ругаешь, что я его съела.

Глаза малышки метали молнии.

— И самое главное — ты запретила мне быть самой собой. Такой, какая я есть. Любящей хохотать и плакать попеременно. Вываливать все, что у меня на душе, подружкам и тому, кого я люблю. Обожающей наряды, подарки и обнимашки с поцелуйчиками. Капризной и своенравной. Любящей всею собой. И не подставляющей другую щеку, когда по одной уже ударили.

Девочка выговорилась. Вздохнула. И заплакала.

— А я хочу… На ручки. Плюшевого медведя и блестящее колечко. Валяться с книжкой на диване. Капризничать, когда хочется капризничать. Красивый цветочек. Торт «Графские развалины» и чтобы по голове гладили. И говорили, что я самая лучшая, самая красивая, самая любимая девочка на свете… И чтобы я не боялась, что все уйдут, а я останусь одна…

Я взяла малышку на руки и поцеловала в рыжеватую макушку. Так сладко пахнущую летом и медом. Господи, что же я творила… Ведь она — это я. Это моя внутренняя девочка, которую я застращала, запинала, завоспитывала. Которой я на самом деле запретила все…

— Не плачь, маленькая. Теперь мы будем жить по-другому. Не обещаю, что сразу, но я исправлюсь. И одна ты не останешься никогда — даже не думай.

Крошка перестала плакать, в глазах заскакали веселые бесенята.

— И мы будем есть торт? И нам подарят медведя и колечко? И теперь можно говорить злюкам, что они злюки?