— Что?! Ты с ума сошла?!
— Да, да! Мне Михаль одолжила на Россию. У нее дядька — завхоз в кнессете. А это флаг старый, списанный… выцвел, конечно, и немного дырявый, но я заштопала…
— И где же мы его вывесим в Спасоналивковском переулке? — бессильно осведомилась я.
— Нигде. Буду им укрываться…
— Что?!
— Укрываться! — отрезала она тоном, исключающим продолжение учтивой беседы.
Тем не менее глаза шныряют по сторонам, старшеклассники по пятницам собираются в «Шеш-Беш» — забегаловке на Ордынке… Все уже совершили по нескольку экспедиций на «Горбушку», понакупили дешевых дисков и кассет… Вообще потрясены и подавлены «дистанциями огромного размера»… Я, кстати, тоже — после десяти лет отсутствия, — до известной степени, потрясена и подавлена этими дистанциями…
…Любопытно наблюдать за собой, за изменениями в отношениях с Россией… Вчера мы говорили на эту тему с Яшей Соколом. У него — художника, человека впечатлительного, — свои счеты с родиной. Рассказал, как в восьмидесятых годах у себя в Подольске стал свидетелем сцены, забыть которую не смог никогда.
Это было время, когда в Подольский госпиталь привозили тяжелых раненых из Афганистана… Их оперировали, ампутировали конечности, многие ребята просто оставались обрубками, — без ног, с одной рукой. Потом долго они приходили в себя, — учились выживать, как-то справляться с бесконечной тоской…
Однажды несколько этих ребят нашли себе девочек и пригласили в кино. Как только они выкатились в своих колясках за ворота госпиталя, — откуда ни возьмись, появился наряд милиции и стал загонять их обратно. Сначала они удивились, шутили, говорили — вы что, братаны, мы же не в тюряге, вот, с девушками в кино впервые выбрались, фильм хотим посмотреть…
Но те — видно, у них был приказ, — стали напирать, загоняя калек обратно в ворота. Стране нельзя было показывать уродства войны.
И тогда раненые бросились в рукопашный бой. Они дрались костылями и палками ожесточенно, яростно… Драка была в самом разгаре, когда прикатил вызванный взвод солдат на грузовике, те набросились на калек, покидали их в кузов вместе с костылями, колясками, палками и куда-то повезли…
И пока он рассказывал, я вдруг поняла, — что меня мучило все эти годы. Я пыталась определить и обозначить словами разницу в душевном моем осязании двух моих стран — Израиля и России. Вся моя жизнь в Израиле, предметы, пространство и люди, — все, что меня окружает там, — была и есть ослепительная сиюминутная реальность. Все, что было со мной в России, что происходит сейчас и будет когда-либо происходить — все это сон, со всеми сопутствующими сну приметами.
И между прочим, я опять стала видеть сны — а ведь в последние годы засыпала и мгновенно просыпалась утром, готовая начать день с того места, на котором остановился для меня вечер. Опять стали сниться давно умершие люди, приносящие в сон давно забытые обстоятельства своих жизней. События дня и новые лица странно тасуются в моих нынешних снах с давно отошедшими в прошлое людьми и разговорами, словно российское, лунное полушарие моей жизни (прежде заслоненное ослепительным светом Израиля), зашевелилось, подтаяло, побежало мутными ручейками…