…Все-таки у нас на Маханэ-Иегуда, на знаменитом иерусалимском рынке Маханэ-Иегуда, как в лесу, — надо знать полянки, заветные грибные места, пригорки и ручейки. Например, сухофрукты я всегда покупаю на углу крытого ряда и боковой улицы с хозяйственными магазинами. Лавку сухофруктов держит молодой грузинский еврей, а помогает ему сын, очень славный мальчик, вежливый, услужливый, милый. У них необыкновенно сладкие и сочные финики, а финики — это вещь деликатная, пересушить их ничего не стоит, и тогда — пиши пропало, кожица становится, как жесть… И курага, сушеный урюк, и засахаренный диковинный, ритуальный наш фрукт с парфюмерным запахом и мятно-пряным вкусом… — этрог, на который, оказывается, не только молятся, но и едят его… И главное, если купишь у них на приличную сумму, они еще добавляют тебе грамм двести каких-нибудь сластей в подарок. Боря называет это — «приз за растрату»… Но в тот день я была на рынке одна и, в общем, оказалась там случайно: пробегала по делам, а я не могу не зайти на рынок, если подворачивается случай.

Словом, купив маслин в открытом ряду, я как раз ступила с тротуара, чтобы повернуть в боковую улицу к моим грузинам, купить Еве ее любимые финики, которые она готова есть по…

…и, взорванная магнием вспышки гигантского фотоаппарата, осталась лежать щекой на асфальте…

Тела у меня больше не было — только щека и огромный глаз, мимо которого в абсолютной тишине текла река крови куда-то вниз, унося в решетку сточной канавы окурки, бумажные пакеты, очки, младенческий сандалик, косточки от маслин… Напротив моей щеки и глаза бесшумно бегало множество солдат, санитаров, религиозных евреев в черном… и когда они подоспели с носилками — поднимать мою щеку и непомерный, все в себя вобравший глаз, — в тот момент, когда они окружили вот это — то, что от меня осталось лежать на асфальте, — мой глаз в просвете под локтем наклонившегося санитара-эфиопа вдруг ясно увидел улыбающегося золотого льва.

Наш золотой утренний лев сидел на углу Агриппас, сторожа врата улицы с именем последнего еврейского царя; подножие его омывала река крови, сбегающей вниз и — в ватной тишине — звенящей в моих висках, в моем постепенно возникающем, вырастающем, восстающем на мне теле, словно оно, мое тело, собиралось, слепливалось из разорванной плоти тех, кто еще минуты назад бродил здесь между рядами, пробуя маслины, балагуря, торгуясь, склоняясь к коляске и поправляя сандалий на ножке дочери…»