— Тем самым я лишь хотел обратить ваше внимание на один из аспектов этого весьма примечательного дела, дорогой Холмс, — сказал Лейстрейд. Тут мы с громким всплеском въехали в огромную лужу на Роттен-роуд. — Никто не принуждал их делиться этими подробностями. Напротив, этим мальчикам всю жизнь затыкали рот. Они слишком долго молчали. А тут вдруг выясняется, что новое завещание исчезло. Облегчение, как оказалось, способно развязать языки сверх всякой меры.

— Исчезло? — воскликнул я. Но Холмс не обратил внимания на это мое восклицание, мысли его все еще были заняты Джори, несчастным уродцем.

— Он действительно очень безобразен? — спросил он у Лейстрейда.

— Ну, красавцем его вряд ли можно назвать, но я видал и похуже, — ответил Лейстрейд. — И лично мне кажется, отец непрерывно унижал его лишь потому…

— Потому что он был в семье единственным, кто не нуждался в отцовских деньгах, чтобы обустроиться в этом мире, — закончил за него Холмс.

Лейстрейд вздрогнул.

— Черт! Как вы догадались?

— Да просто лорду Халлу не к чему было больше придраться, кроме как к физическим недостаткам Джори. Как, должно быть, бесновался этот старый дьявол, видя, что потенциальная цель его издевок так хорошо защищена во всех остальных отношениях! Высмеивать человека за внешность или походку — занятие достойное разве что школяров или каких-нибудь пьяных грубиянов. Но злодея, подобного лорду Халлу, должны были бы привлекать более изощренные издевательства. Осмелюсь даже предположить, что он побаивался своего кривоногого среднего сына. А кстати, что делал Джори наверху, на чердаке?

— Разве я не говорил вам? Он занимается живописью, — ответил Лейстрейд.

— Ага!..

Джори Халл, что позже подтвердили полотна, развешанные внизу, в доме, оказался весьма неплохим художником. Не великим, конечно, этого я не сказал бы. Но он весьма правдиво изобразил на портретах мать и братьев, так что годы спустя, впервые увидев цветные фотографии, я тут же вернулся мыслями в дождливый ноябрь 1899 года. А еще один портрет, отца, был почти на уровне гениальности. Он поражал (почти пугал) злобой и ненавистью, сочившейся с этого полотна, и ты содрогался, точно на тебя потянуло холодком кладбищенского воздуха. Возможно, Джори Халл был действительно похож на Альджерона Суинберна, но его отец — так, как видели его глаза и рука среднего сына — напомнил мне о персонаже Оскара Уайльда, ставшем почти бессмертном, о roue[9] Дориане Грее.

Создание подобных полотен — процесс медленный, долгий. Но он умел также делать быстрые наброски, и по субботам возвращался из Гайд-парка с двадцатью фунтами в кармане, не меньше.

— Готов держать пари, отцу это нравилось, — заметил Холмс. И автоматически потянулся за трубкой, достал ее, потом сунул обратно в карман. — Сын пэра рисует портреты богатых американских туристов и их возлюбленных, словно принадлежит к французской богеме.

Лейстрейд от души расхохотался.

— Можно представить, как он бесновался, видя все это. Но Джори — что делает ему честь! — так и не оставлял своего маленького прилавка в Гайд-парке. По крайней мере до тех пор, пока отец не согласился выдавать ему раз в неделю по тридцать пять фунтов. И знаете, как лорд Халл назвал все это? Низким шантажом!..