Общество распалось.

На месте Омельчука, рядом с Любкой, красовался усач-дежурный. Они сидели молча, не разговаривали. Любка смотрела куда-то в угол, усач тоже не обращал на нее внимания.

— Товарищ подполковник… — Старший опер Виталька — улыбчивый, с нежным, как у девицы, лицом — первым заметил Омельчука. — Котлеты стынут! Садитесь сюда!

Виталька достал магнитофон — старый, без верхней крышки. С двумя бобинами. Пленки были тоже видавшие виды, хрипатые.

Высоцкий, Шафутинский, Аркадий Северный…

— Из бесхозных, что ли? — Омельчук кивнул на магнитофон. — Что пассажиры забыли?

— Ну! Сто лет, а все равно пашет… Списанный!

— Не уничтожил по акту!

— Конечно! А уничтожь я его, как Созинов мне велел, — кому какая польза? А так люди слушают… — Виталька скользнул на рисковый, однако непременный, как закуска к выпивке, разговор о начальстве. — Такой он у нас — честное слово… Ни себе, ни другим!

— И не подумаешь! — подначил Омельчук.

— Вечером вместе работаем на вокзале — скажет, бывало: «Виталька! Купи два кусочка хлеба, кефир и сто пятьдесят колбасы в буфете!» Идешь!.. И тут уж смотри — чтоб ни больше, ни меньше! Все рассчитает! До копеечки! Сдачу отдай точно! А то скажет: «И кефирные бутылки сдай!» Тут уж… «Нет, — я говорю, — Пал Михайлович! Бутылки я не понесу!» А тру-у-ус! Взять с этим же магнитофоном. «А вдруг узнают?» — «Так ведь, — говорю, — его все равно на переплавку!» — «Но ведь, — говорит, — человек сдал нам!..»

«Сдал!»

Мягко, без нажима Омельчук принялся зондировать почву, варьируя нужным словечком.

— Народ, я смотрю тут честный. Приносят, сдают!

— Это есть! Народ у нас хороший, товарищ подполковник, чужого ему не надо.

— А как насчет документов?

— То же самое! Приносят — принимаем, пересылаем…

— А с партийными билетами? Конфликтов с райкомом, горкомом не бывает? Тут ведь дело тонкое!

— Это точно! — Виталий зажегся, однако вначале потянулся за стопкой. — Выпьем, товарищ подполковник! Я вам сейчас одну историю расскажу!

Выпили как положено. Не спеша. Также неторопливо, спустя время, одинаково поддели вилками по рыбке с томатом. Виталька поманил Омельчука, зашептал в ухо:

— Сегодня документы принесли. Карточки, партбилеты. Пропуска… Ну, вообще!.. Я таких и не видел! На самый верх. В ЦК КПСС!

Омельчук боялся пошевелиться, чтобы не вспугнуть.

— Из поезда выбросили…

Виталька рассказал всю историю. Про машиниста, про звонок Картузова из московской милиции.

— Хотел чужими руками жар загрести…

У Омельчука прорезался наконец голос:

— И где сейчас все?

— Начальник взял.

— Созинов? Понес в партийные органы?

— Нет!

Старший опер объяснил:

— В санаторий едет. В Москву. Вот и завезет. Прямо с доставкой на дом. В ЦК.

Омельчук отпал.

— И когда ему в санаторий?

— Выезжает? А сегодня!

Виталька был сама беспечность.

— Сейчас, может, уже выехал!

— Мне ждать вас, товарищ капитан? — С Игумновым был все тот же водитель.

— Ждать.

Разыскник 49-го отделения, на территории которого проживал владелец «Тойоты», и другой парень, находившийся вместе с ним в машине, назначили встречу именно тут, в комплексе. Очаг спортивной культуры ютился на краю раскинувшегося широкого оврага. На другом склоне разбит был старый фруктовый сад. Дно принадлежало зловонному стремительному ручью. Комплекс не был престижным, но в нем имелось все, что необходимо пацану в микрорайоне, где, кроме кинотеатра и общественного туалета с наркотой, нет ни одного другого объекта соцкультбыта.