– Михаил Сергеевич, – как всегда, обратилась она, едва он появился.

Видно было, что не хочет он сейчас ни во что встревать – время послеобеденное, для спокойного отдыха, – но она остановила его. Он вполне спокойно спросил, почему я отпустил работниц с территории дачи. Я объяснил: школьные тетради для детей, женщины свободны от работы, отсутствовали всего один час. Уже раздражаясь, он ответил:

– Эти люди приданы мне, и без спроса у меня ты не должен их отпускать.

– Михаил Сергеевич, я посчитал, что неуместно беспокоить вас по такому мелкому поводу и что у меня достаточно служебных прав, чтобы ими воспользоваться. К тому асе я решил, что если не отпущу их и вам об этом доложат, вы же сами и отругаете меня за то, что я не забочусь о людях, подчиненных непосредственно мне.

Я отвечал чистосердечно, но то ли намек о заботе Михаил Сергеевич принял на свой счет, то ли по другой причине, но он распалился, стал кричать на меня: что заботиться о людях не мое дело, о них заботится государство, а мое дело – требовать службу, и поменьше своеволия!.. Когда гнев достиг высшей точки, Раиса Максимовна взяла его под руку.

– Ну хватит, Михаил Сергеевич! Наверное, Владимир Тимофеевич сделает из этого разговора соответствующие выводы.

С торжествующе-царственным видом она поворачивается ко мне спиной, давая понять, что разговор окончен, и оба удаляются.

А я долго не могу прийти в себя. Я не понимал простых вещей: как можно кричать на кого бы то ни было; как может человек, занятый государственными делами, отчитывать за мелочи, о которых он и знать-то не должен; почему жена – по существу домохозяйка – ведет себя… и так далее.

Подобное считалось в порядке вещей – обычные будни. Кто-то не так сорочку погладил – разнос. Когда дежурный в приемной говорил мне: «Раиса Максимовна просит, чтобы вы ей позвонили», я становился как комок нервов.

Обслуживающему персоналу приходилось угождать не только хозяйке, но и дочери, и внучкам. Когда горничная пригрозила наказать старшую внучку, ее тут же убрали с работы.

Работницы приходили ко мне в слезах. Я собирал совещания, успокаивал женщин, уговаривал остаться, иногда осаживал, когда в адрес семьи Горбачевых говорились резкости, иногда направлял за советом и помощью к руководству управления КГБ. Что я в принципе мог сделать, если сам оказывался в их положении и они видели это.

Мне передали, что супруги заводили речь о том, чтобы меня убрать. Но, как всегда, решение вынесла Раиса Максимовна:

– А, поменяешь – какая разница, такие же придут.

Сам по себе Горбачев по мелким бытовым делам вспыхивал редко, хотя – случалось, и почти всегда – неожиданно. Буквально в первый же месяц моей работы он в Кремле готовился после обеда встретиться с делегацией.

– Володя, я сейчас переоденусь. Отдай погладить костюм.

Времени в обрез, как раз сотрудник из обслуживающего отдела занес Михаилу Сергеевичу обед и возвращался в буфет. Я выскочил из комнаты отдыха Горбачева, позвал официанта по имени, может быть, чуть громче, чем обычно, и передал просьбу погладить костюм. Он кивнул и ушел. Когда я вернулся к Михаилу Сергеевичу, то увидел его крайне раздраженным.