— Мертвый! — бормочет. — И я мертвый! Кончено. Кранты. Пей!

Думаю, спятил.

— Не буду я пить! — рычу. — Что ты такое мелешь?

— Правду!

Посмотрел злобно и тоскливо, взял стакан и выпил, как воду пьют: в три глотка.

— Нету Саёныча! — и всхлипнул.

— Как — нету?

— Не… не знаю… — и, рассвирепев вдруг: — Медведь задрал! В доме! И его, и бабку! Понял?!

И заревел.

Дико так: мужик — плачет! Самому разнюниться впору. Так меня это поразило, что про Саёныча я сразу и не понял. А когда понял, сам не заметил, как свой стакан опростал.

Сел с Семеном рядом, обнял его, к себе развернул:

— Сам, что ли, видел?

А он мне, с яростью:

— А то как же! Хошь — и ты пойди, полюбуйся! Из района еще не приехали, не забрали! — И, поспокойнее: — Я ж его и нашел! Иди, погляди, коль интересно! Медведя видал?

— Ну! — говорю. А сам: как будто издали. Как будто — в стороне. Не я, а кто-то другой сидит на лавке, выспрашивает…

— Ну?

— Вот те и «ну»! Пришел я к нему, верней, ко двору бабкиному, вижу: забор за домом — в щепы, а в огороде — следы медвежьи. Огромные! От самого крыльца. Я в дом. А там… — помолчал. — От Саёныча, считай, одни куски остались… В кровище все… У бабки нутро выедено, скальп содран… Слыхал, как медведь бьет? То-то! Как глаза закрою — так все и стоит! Валька! Налей, корешок! Выпьем за душу грешную!

Смотреть я не пошел. Вы бы, думаю, тоже не пошли. И ужинать, ясное дело, я тоже не пошел. Так сидели. Пили. А уж с третьей бутылки Семен поведал, что довел-таки вчера Саёныча до заветной двери. А как тот постучал да впущен был — ушел. Может, Настасья выставила его через минуту, может — ночевать оставила. Это уж только она теперь и знает.

Стало мне ясно, отчего она сегодня мимо меня смотрела. Шутка ли? Только был у тебя человек, а теперь говорят: нету его! Медведь задрал…

Мерзко было с моей стороны даже и не зайти тем вечером к девушке, но не зашел. Напился страшно, до невменяемости. Ночью проснулся — мордой на грязном полу. Голова — сполошный колокол. Побрел на улицу, отлил, проблевался, голову в бочку с дождевой водой сунул — полегчало. Поглядел на дом хозяйский: два окна горят. Но никаких мыслей во мне от того не возникло. Напился из той же бочки, побрел в домик. Хотел Семена, что на стуле спал, переложить, — не смог. Ослаб. Упал на постель да в кошмар провалился. Все, как Семен рассказывал, да и похуже: тела выпотрошенные, кровь, вой нечеловечий… Кошмар то есть.

Проснулся поздно, Семен уже ушел.

Проглотил кружку холодной воды, побрел к озеру. На встречных глядя, понял: не одни мы такие были вчера с Семеном.

Солнце уже успело нагреть тонкий слой на поверхности озера, когда я окунул в него вялое тело.

Вода, как всегда, помогла. Возвращался уже человеком.

Насти во дворе я не застал и тому не огорчился. Чувствовал себя паскудно. Однако ж, она меня не забыла: на столе стоял бидон с молоком и комнатка моя прибрана. Тут уж мне вдвойне стыдно стало: за бесчувственность и за свинарник, что после себя оставил.

Выпил я молока, пожевал хлеба, вкуса не чувствуя…

Сентябрьское солнце за окном разошлось по-летнему. Разморило меня, пока сидел. Потому я разделся, завернулся в одеяло и уснул.