— Игорь, — говорю, — тебе сколько лет?
Зыркнул исподлобья:
— Тридцать восемь! А что?
На вид — старше. Соврал, или хмельная жизнь поизносила? И опять: про женщин, про крутизну свою. Я молчу: тема скользкая. Запросто человека обидеть можно. А вот Семен молчать не стал: начал дразнить да подзадоривать. Язык у Семена едкий, злой. Глаз цепкий. А тут еще проигрыш. Да и Саёныч его побаивается — чего стесняться?
— Бабник, — говорит, — а что ж ты дешевым котом вокруг Наськи ходишь? Как подступить не знаешь? Аль Лёха боишься?
— Боюсь! — говорит. — Он ведь добрый-добрый — а убьет! Или жениться заставит…
— Так и женился бы! — и мне подмигивает. — А то вот Валек опередит!
— А правда, — говорю. — Что б тебе, Игорь, не жениться? Девушка славная…
Здесь, как в старину — двадцать лет разницы — не препона.
— Ха! — Саёныч подергал себя за бородку, а потом нашелся: — Глаз у нее дурной!
— Ум у тебя дурной! — отрезал Семен и опять мне украдкой подмигнул. — Кто тебе наплел?
— Да все! Бабка моя…
— Ща! Бабка! Значит так, Саёныч: Лёха нет. Вернется сам знаешь когда. Вот и карты тебе. Струсишь — нет тебе больше моего уважения!
— Да она меня пошлет!
— А не пошлет — с меня пузырь! Давай, Саёныч! Что кота за яйца тянуть? Как считаешь, Валёк? Или сам на глазок взял? Видали, как ворковали?
— Хорош болтать! — говорю. — А тебе, Игорь, если девушку обидишь…
Оба они так и покатились.
— Сказал! — проговорил Семен, отсмеявшись. — Да она одной рукой Саёныча в узел завяжет, а другой козлинку ему причешет! Обидишь! Ха-ха! Давай, Саёныч, не брызгай! Пошли!
— Ну и валите! — говорю. — А я спать лягу!
— Спи, бугор! У тебя, небось, баб — шестью руками не перемять!
И принялся собирать карты. Сегодня он проиграл. Немного, рубля два. Но — считать не стали. Саёнычу — до того ли? А мне наплевать. Словчил человек — да и Бог с ним! Моих там — копеек шесть.
Так и уснул. И нисколько, клянусь, не ревнуя!
Уснул — проснулся. Как всегда: на озеро. Воротился, умял полбуханки хлеба с молоком теплым и опять ушел.
Побродил часа три — что-то мне не в кайф. Бывает, знаете, мучит что-то, свербит, а что — не поймешь. Воротился в поселок. Чувствую: неладно. Иду по улочке — навстречу никого. Но во дворах — недоброе какое-то шевеление. Пришел к подворью Лёхову, калитку отворил — Настя. Мимо. На улицу. И тоже: ни «как погулялось?», ни улыбки даже. Зыркнула и отвернулась.
Вот тут мне совсем неуютно стало, хотя вины за собой не знал.
«Должно быть, — рассуждаю, — Игорь с Семеном что-то натворили, а мне — за компанию».
Пришел к себе… Семен!
Да такой, что мне худо стало: как на десять лет мужик постарел!
На столе — водка. Пустая почти бутылка. Глянул на меня: глаза красные, несчастные, как у собаки больной. И трезвые.
— Что ж ты, — говорю, — сам с собой водяру жрешь?
А он встает, берет молча из буфета второй стакан, еще один пузырь из сумки своей вытаскивает:
— Помянем, — сипит, — души грешные Игоря и Семена! — наливает по ободок и разом стакан опрокидывает.
— Ты что, — говорю, — охренел? Ты ж живой!
А потом смекнул, взял его за шкирку:
— Эй! Что с Саёнычем?