Я хорошо запомнила Лафайета. Щупленький невысокий старик в длинном синем сюртуке, жилете, рубашке с рюшами и нанковых панталонах. Он опирался на трость и сильно прихрамывал, но тем не менее раскланивался и улыбался с грацией и изяществом подлинного француза.

Три старые леди при его приближении поднялись с софы. Лафайет первым делом поклонился портрету покойного губернатора, затем его вдове и поцеловал ей руку. Вышло это смешно, потому что на перчатке у тети было нанесено изображение генерала, и получилось, будто он целует собственное лицо. Он, похоже, немедленно осознал курьезность момента и, так как у нескольких молодых леди, которые здесь присутствовали, на перчатках тоже красовалось его лицо, принялся целовать их попросту в нежные щечки. Да, дорогие мои, и меня точно так же поцеловал этот милый старик, – прикоснулась к своей щеке бабушка. – И я до сих пор горжусь этим. Ибо это был редкостно благородный, отважный и щедрый на помощь ближнему человек.

Мы, к сожалению, недолго наслаждались честью находиться в его обществе, но все равно удивительно весело провели время. Тосты за здравие Лафайета следовали один за другим, а он в ответ рассыпа́л нам изысканнейшие комплименты.

На улице возле дома собралась толпа. Когда генерал от нас вышел, люди хотели выпрячь лошадей из его кареты, чтобы везти его самим. Он решительно воспротивился, сердечно поблагодарив почитателей, а мы буквально забросали его цветами, которые вытаскивали из ваз, собственных причесок и срывали со стен! Так что он шел к карете довольный, смеющийся, осыпанный цветами, под наши восторженные призывы как можно скорее навестить нас снова.

Мы, молодежь, словно головы потеряли тогда. Только и осталось лишь в памяти, как я машу рукой генералу, садящемуся в карету. А потом она тронулась под восторженные возгласы толпы: «Ура Лафайету и майору Квинси! Ура мадам Хэнкок и хорошеньким девушкам! Ура полковнику Мею! Троекратное ура Бостону! Ну же, все вместе! Ура! Ура! Ура!» Да, дети мои, мне кажется, я до сих пор слышу эти ликующие голоса.

Мадам умолкла. Чепец ее съехал набок. Глаза блестели. Она часто-часто дышала.

– Ура! – грянул Том. – Ура славному старикану Лафайету! Он был отличным воякой!

Девочки разразились аплодисментами.

– Не очень-то ты уважительно говоришь об этом великом человеке, – бабушку покоробила непочтительность нового американского поколения.

– Да ведь он таким и был, ба, – ничуть не смутился Том.

– Какие странные вы носили перчатки, – Фан пыталась натянуть себе на руку миниатюрную реликвию.

– Гораздо красивее, крепче и дешевле теперешних, – отрезала бабушка, защищая «старые добрые времена». – Зато вы одеваетесь чересчур экстравагантно. Прямо не знаю, чем это для вас закончится. Кстати, у меня где-то хранятся два письма, написанные в разное время двумя разными молодыми леди. Одно – в 1517 году, другое – в 1868-м. Мне их когда-то прислала подруга как иллюстрацию, насколько по-разному можно воспринимать жизнь в Лондоне.

Покопавшись в ящике, мадам отыскала пожелтевшую от времени папку и вынула скопированное подругой письмо Анны Болейн