Заметив меня, Столяр недовольно хмурится.

- За патронами… - поясняю я своё появленье.

- Егорушка, сынок! - говорит Семёныч, и обнимает меня.

Прохожу в «почивальню», не мешая их разговору.

- Где Кашкин? Он позавчера вечером к вам уехал, где он? - слышу голос Семёныча за спиной, он задаёт вопрос Столяру.

«Нет больше Кашкина», - думаю я тоскливо.

В почивальне стоят незнакомые крепкие бородатые мужики, пьют из горла водку.

- Командира нашего убили, ты понимаешь? - обращается ко мне один из них, со слезящимися глазами, весь прокопченный, - Он в БТРе горит!

Я смотрю в глаза говорящему, молча. Бутылка снова идёт по кругу.

- Выпей, браток! - говорят мне. Я пью, не стремясь к бойницам, не торопясь наверх, - стрельба стоит бестолковая. Чечены стреляют со зла, от обиды, что пропустили «коробочки».

- У него рука застряла, когда я его вытаскивал из БТРа, рука… - рассказывает один из них тяжелым, сдавленным голосом, с трудом вырывающимся из глотки, - Кровь видишь на мне? Это нашего командира кровь.

Я вижу штанину в крови.

- Я его тащу, а у него голова болтается мертвая. Из дома прямо по нам бьют, в упор… - он тяжело дышит, и сбивается на рёв; рассказывая, он готов разрыдаться, и сдерживается, - Семёныч ваш саданул в упор из «граника». Попал прямо в огневую точку, точно говорю, - я слышал, как там заорал кто-то. Заткнулись они…

У «собров» один раненый, - в живот. Он лежит в «почивальне», его перевязывают.

«Собры» допивают водку, кто-то бросает в угол бутылку, лезут к окнам, матерясь. Стреляют вместе с нашими.

- Что в городе? - спрашиваю я у одного из «собров», который не стреляет, - снаряжает, сидя на корточках.

Мы закуриваем. Чтобы услышать его, я сажусь близко, и смотрю ему прямо в обросший полуседым волосом рот, небрезгливо чувствуя запах перегара, несколько железных зубов вижу…

- «Чехи» вошли через Черноречье вчера ночью, - говорит «собр», - Часть «чехов» в Грозном уже две недели ошивалась. Чеченские милиционеры говорили, что боевички в городе, - нам говорили, мне лично говорили. Говорили: «Скоро будут город брать». И нашим генералам говорили тоже. А генералам по херу. Как это, блядь, называется? Предательство!

Мысль его прыгает, словно обожженная, но я всё понимаю.

Он затягивается сигаретой, так глубоко, что сразу добрая половина ее обвисает пеплом.

- Сразу весь город осадили, все комендатуры. И ГУОШ осадили, - продолжает «собр», - но в Ханкале «вертушки» подняли, расхерачили вокруг ГУОШа всю округу, а потом мы зачистили всё. У нас одного убили вчера на зачистке. На площади «Минутка», говорят, много положили «собров», из Новгорода… Несколько комендатур до сих пор в осаде. Пацаны на блок-постах натерпелись, - им тяжелей всех пришлось… К вам до последней минуты не знали пробиваться или нет, - связи никакой, есть коридор или нет, - ничего никто не знает, бардак обычный… Ваш Семёныч за вас там душу рвал на портянки…

Зашёл Семёныч, что-то сказал, или просто кивнул оставшемуся за старшего из «собров».

- Собираемся, мужики! - командует тот своим. - Грузите раненых.

У меня гадко и тошно ёкает внутри: остаёмся. Точно остаёмся. До последней минуты глупо надеялся, что уедем. А мы остаёмся.