— Да толкните дверь. Она уже четыре раза была открыта. — Потом произносит фразу, которая в этом месте звучит веще: — Здесь двери сами никому не открываются.

Колония для особо опасных преступников. Появляются дежурные офицеры. Мы идем по коридору, в котором через каждые пять метров сквозные решетчатые стенки, и от этого коридор просматривается насквозь. Автоматика работает четко, и наш путь по этому коридору на территорию колонии без остановок.

— Степанов знает, что с ним будет разговор?

— Да. Он предупрежден.

Он держится уверенно, говорит охотно, изредка кидая взгляды на дежурного.

— Когда закончится срок, мне будет тридцать два. Пожить еще будет время. Хочу вас заверить, сюда больше не попаду.

Он говорит это быстро, как бы предугадывая вопросы и облегчая нашу задачу. Если мы не пересматриваем его дело, не интересуемся прошлым, то, конечно же, нам надо знать, что он думает сейчас о своем будущем.

— Скажите, Степанов, за эти три года что вы думали о людях, которых вы били, душили, держали под страхом смерти?

Вопрос негуманный. Дважды даже за самое страшное преступление не наказывают. И все же от ответа на этот вопрос ему никуда не уйти. Этот вопрос будет в глазах людей, с которыми ему предстоит встретиться. Десять, сто и более раз он будет отвечать на него самому себе. Но пока еще это время не пришло. Суд над самим собой еще не начался.

— Я не помню этих людей. Я был очень пьян. И не помню, что делал.

— Но вы видели этих людей на суде. Если не помните, то знаете, как зверски вели себя с ними.

Он сжимает губы, взгляд гаснет, отвечает сухо, как бы отсекая дальнейшие расспросы по этому поводу:

— Это был не я. Когда человек пьян, это уже другой человек.

Дежурный по колонии капитан Иващенко вступает в разговор:

— Надо быть готовым, Степанов, что такие вопросы вам будут задавать в жизни не раз. И никто не поверит, что виновата была лишь одна водка. К тому же пьяный или трезвый — это всегда один человек.

«В беседах неискренен...» — это строчка из характеристики Степанова. Но в то, о чем он вдруг говорит, хочется верить.

— Я в этом вопросе с вами не могу согласиться. Пьяный и трезвый — это не одно и то же. Мне три года было, а я уже понимал, что у меня два разных отца — один пьяный, другой трезвый. Трезвый по голове гладит, конфеты из кармана достает, а пьяный бьет все вдрызг — посуду, мать, меня, если зареву громко. Помню, мы одного пацана во дворе изводили. Отца у него не было. Дразнили его, тумаков давали. Так что я тогда думал, что терзаем мы его за то, что ему лучше всех живется, — отца у него нет.

Он говорит негромко, глядя перед собой застланным, каким-то незрячим взглядом.

— Вы спрашиваете, что я думаю о тех людях, которые от меня потерпели. Иногда думаю: выйду на волю, устроюсь на работу, накоплю денег и приду, им отдам. Такая вот мечта. Простят или не простят, не знаю.

— Ох, Степанов, — вздыхает дежурный капитан, — сам-то ты различаешь, когда правду говоришь, а когда неправду?

— Различаю, — вдруг грубо срывается Степанов, — не думаю я ни о чем и ни о ком. Нечем мне думать. Пусть те думают, кто меня уродовал. Я в милицию не бежал, заявлений не писал.