Моего мужа! Так он знает, кто мой муж! Может, мне всё-таки разрешат с ним поговорить?

— Вашего мужа, которого вы так подло обманули. — После этих слов я потеряла последнюю крохотную надежду, которая теплилась в груди. Нет, не дадут они мне с ним говорить. Сама должна выпутываться. — Но теперь, когда правда наконец открылась, а она всегда открывается, фрау Фридманн, у вас нет иного выбора. Подпишите признание, и всё скоро закончится.

— Я не могу признаться в чем-то, в чем я не виновата. Я никого не обманывала. Я — чистокровная арийка.

— Что ж, значит, по-хорошему не хотите. Ну ладно, вы свой выбор сделали. — Я заметила, как он сжал челюсть, захлопывая папку. — Вам очень повезло, фрау Фридманн, и знаете почему?

Я продолжала молча смотреть на него, боясь сделать ещё один вдох. Он же не собирается меня пытать? Я же жена офицера, это же противозаконно!

— Самый лучший следователь в Германии нанёс нам сегодня визит, а с ним ещё никто, ни один человек, в молчанку дольше двадцати минут не играл. Лично я бы предпочёл смертную казнь его допросу, если вы понимаете, о чем я. — Он пристально следил за моей реакцией. Не знаю, был ли это психологический трюк, чтобы заставить меня говорить, или же он действительно говорил правду. Как бы то ни было, я из себя ни слова выдавить не могла. — Мне посчастливилось понаблюдать за его «работой» с одним из подозреваемых и, сказать вам по правде, у меня волосы дыбом чуть не встали, а я многое в жизни повидал.

Я только сильнее стиснула зубы, чтобы они перестали стучать. Сердце у меня колотилось так сильно, что вот-вот готово было выпрыгнуть из груди. Тем временем гестаповец вынул ручку и пододвинул ко мне лист бумаги.

— Последний шанс, фрау Фридманн. Вы всё же жена офицера, и мне вас жаль. Вы же женщина, ну на что вы надеетесь? Вы же и пяти минут не протянете при интенсивном допросе, пожалейте себя. Результат всё равно будет один: вас так или иначе отправят в лагерь, только вы можете поехать здоровой или… Выбор ваш.

Я взглянула на бумагу, снова на него и… покачала головой. Он поджал губы и пожал плечами.

— Ну что ж, я попытался вам помочь, фрау Фридманн. Дело ваше.

Он подобрал папку со стола, постучал в дверь, чтобы охранники открыли её снаружи, и вышел, ни разу больше на меня не глянув. Я осталась одна и лишенная всякой надежды.

Я не знаю, сколько времени прошло с тех пор, как он ушёл, но чем дольше я там сидела, тем более страшные картины вставали у меня перед глазами о том, что в гестапо делают с заключёнными на «интенсивных допросах» — пытках, если называть вещи своими именами. Я уже начала задыхаться от страха в этой тесной камере, но когда услышала приглушённые крики, доносящиеся из-за двери, я не выдержала и расплакалась. Я так хотела пойти домой, домой к маме и папе, к моей собаке, к заботливым рукам мужа. Только вот я сама всё это разрушила, и теперь меня точно убьют.

Время тянулось неспешно, что само по себе в этом месте было пыткой. Я чувствовала себя ужасно вымотанной; слёзы уже давно высохли и дыхание снова пришло в норму. Они что, забыли про меня? Мне уже и дела не было, слишком устала я подпрыгивать на стуле от каждого шороха за дверью и просто замерла неподвижно, всё ещё обхватив себя обеими руками, испытывая почти животную тоску и отчаяние. Крики за дверью тоже давно стихли, и я начала надеяться, что может все ушли на ночь домой. Только эта надежда в секунду испарилась, как только я услышала голоса за дверью и звук отпираемого замка.