– Кто?! – перебил друга Амон.

– Шварц, главный помощник Гаапа.

– Получается, Ястребиный с самого начала вёл Ксану в Отражение? Гаап отнял у неё жизнь?

– У Ксаны потрясающий талант, – объяснил Машина. – Ястребиный не мог её упустить.

– Сегодня в Москве будет весело. – Амон резко поднялся на ноги. – Нужно съездить в Погреб.

Ермолай покачал головой:

– Марии Фёдоровне много чего довелось пережить, она осторожнее всех, кого я знаю, так что поверь: Погреб в полной безопасности.

Боль.

Нестерпимая, лютая боль…

Ольгину казалось, что знал о ней всё. Он думал, ничто и никогда не сравнится с терзаниями его души, его умершей души, полной печали и страдания, думал, что ничто на свете не сможет превзойти муки, испытанные им в тоске по Ольге…

Но ошибся.

Нынешний кошмар превзошёл всё, что он испытывал до сих пор.

Серебро проявило свой бешеный нрав не сразу. Какое-то время выжидало, оценивая жертву, примерялось, как сподручнее будет рвать сотканное из Тьмы тело, и лишь затем повело первую, очень медленную атаку на ненавистную плоть Великого Полнолуния.

Медленно…

Серебро знало, что в Погреб приходят надолго, и не торопилось.

Металлическое дыхание скользнуло по щеке Ольгина небрежным, обещающим много плохого поцелуем, и здоровяку вдруг стало непривычно и неприятно холодно. Он плотнее закутался в тряпку, с удивлением заметив, что ткань, похожая на грубую сеть, и греет тело, и смягчает боль, и замер неподвижной и недовольной совой, подобравшись в центре клетки и не прикасаясь к серебру.

Для Первородных в Погребе проложили узкие деревянные мостки, но одного лишь соседства огромного количества металла хватило Ольгину для мучений. Серебро дышало совсем рядом, постепенно приближаясь, пропитывая гиганта собой и принося жуткую боль. Нет, не сразу… Боль наползала постепенно, сначала – едва ощутимой ломотой в суставах… потом заныли мышцы, не от неподвижности, нет – Ольгин мог не шевелясь просидеть целую ночь, – заныли, отравленные серебром, пропитанные серебром, заныли, потому что отражение злого металла проникло в них… Потом стали покалывать подушечки пальцев. Как будто кто-то невидимый проверял их чувствительность, ведь они… замёрзли!

В тот миг Ольгин понял, что от лютого серебряного холода его спасает только тряпка, завернулся в неё плотнее, постаравшись укрыться с головой… и вот тогда пришла настоящая боль. Как будто Погреб разозлился за то, что Ольгин спрятался от холода, и врезал ему по-настоящему.

Невидимые стрелы вонзились в гиганта разом и со всех сторон. Прошли навылет, разрывая грешную плоть без крови, но от того ещё более страшно. Ольгин выгнулся, едва не свалился с мостков, закричал, стуча руками и ногами по доскам, затем собрался, сжав зубы, думал перетерпеть, но взвыл, когда серебряные стрелы сменились миллиардами невидимых игл, вылетевших из серебряных стен и вонзившихся в него, наполнивших жилы стылым металлом, потёкшим из ушей и глаз, затопившим лёгкие так, что не продохнуть… Взвыл, скрючил пальцы, стал рвать грудь, пытаясь добраться до забравшегося под кожу серебра, проклиная тех, кто его сюда привёл, и тех, из-за кого он прячется, взвыл от лютой муки, заплакал серебром и едва разглядел вошедшую в Погреб старуху.