Вейнман рассказал мне, что он служил офицером в армии. Мы регулярно перезванивались, и я уже представлял себе ошеломленные лица в Бонне, Карлсруэ и Москве, когда там станет известно о моем приезде в Израиль. Тамошняя служба, по всей вероятности, захочет расспросить меня о моих отношениях с палестинцами, но ломать над этим голову я собирался, лишь вступив на землю обетованную. Пребывание в Израиле дало бы совершенно новую возможность ускользнуть. Так стоило ли слишком уж долго смотреть дареному коню в зубы?

За две недели до воссоединения раздался звонок Вейнмана, разом положивший конец моим мечтам. В его голосе слышались подавленность и разочарование. Я узнал, что в Израиле разразился скандал из-за вышедшей в США книги о Моссаде и его методах. “К моему большому сожалению, должен сказать, что сейчас вы просто нежелательны. Момент, как ни жаль, неблагоприятен”. Мне сразу же стало ясно, что провода между Иерусалимом и Бонном или Пуллахом раскалились и что отношения, которые так тщательно пестовались, не должны были понести ущерб из-за меня. Так захлопнулась и эта едва призывно открывшаяся дверь. Редактора газеты, без устали спрашивавшую, когда же я появлюсь, вдруг нельзя было больше найти. На ее автоответчик я наговорил просьбу оставить визы и билеты для меня и моей жены на более позднее время в Вене. Как я смог установить позже, этого не произошло.

Тем временем мое положение стало просто неуютным. Немецкие власти потирали руки, ожидая, когда меня упрячут за решетку, американцы хотели превратить в перебежчика, в Израиле я был нежелателен, а в Москву ехать не хотелось до тех пор, пока оставался какой-то другой путь. Куда же мне надо было бежать, и чего бы мне это стоило? Ни один из вариантов не был заманчивым, а времени оставалось все меньше.

Мои родители родились недалеко от Рейна: мать — в Ремшейде, отец — в Нойвиде, и год смерти Вильгельма I стал годом рождения Фридриха Вольфа[1]. Его родители очень хотели видеть сына раввином, но он добился своего и стал изучать медицину в Гейдельбергском университете. В противовес благочестивой атмосфере родительского дома, равно как и агрессивному ура-патриотизму рубежа веков, проникнутому духом немецкого национализма, он в те годы сформировал пацифистское, утопическое мировоззрение. Оно свидетельствовало о том, что Фридрих Вольф был знаком с идеями не только Платона и Канта, но и Толстого, Ницше, Кропоткина.

Ему довелось пережить ужасы первой мировой войны, будучи батальонным врачом на разных фронтах. Вместе с разочарованием, вызванным поражением Ноябрьской революции 1918 года, фронтовой опыт содействовал его превращению в убежденного марксиста. Позже отец объяснил нам, детям, что фундамент его политического развития заложила бабушка, которой было свойственно острое чувство справедливости. Он хорошо помнил ее захватывающий рассказ о прадеде из Мюнстера, который во время революции 1848 года ударил в набат, когда будущий кайзер приказал стрелять по толпе. А когда Вильгельм II торжественно открывал в Виде памятник в честь подвигов своего деда, бабушка, покачав головой, сказала моему пятилетнему отцу: “Фрицхен — это не император-герой, это картечный принц”