— Слышь, Докука!.. А что если прямо к Столпосвяту, а? К князюшке, то есть… Так и так, оборони, мол… Кровь за тебя проливали…

Чумазый красавец с надеждой вскинул голову. Мерзкая шапчонка давно свалилась с его растрёпанных слипшихся кудрей и теперь тлела потихоньку рядом с костерком.

— Верно! — выдохнул наконец Докука. — Не выдаст князюшка!.. Вспомнит, чай, как речи за него поднимали… на боярском дворе…

Осёкся, дёрнулся и принялся извиваться в тщетных попытках порвать сыромятные ремешки.

Приоткинулась висящая на верёвочках чем-чем только не заплатанная дверь, потянуло по жилочкам холодом, и в землянку заглянула молоденькая белозубая погорелица.

— Ишь ты! — восхитилась она, глядя на ёрзающего у костра древореза. — Прямо как ужака на вилах…

— Развяжи, красавица! — взмолился Кудыка, узнав в вошедшей ту самую паршивку, что одну берендейку выклянчила, а вторую украла.

Осторожно переступая через всхрапывающих и бормочущих во сне, погорелица пробралась к узникам, присела на корточки и с любопытством уставилась на Кудыку. Верно говорят: бесстыжие глаза и дым неймёт.

— А замуж возьмёшь?

По ту сторону тлеющего тряпья, в которое давно уже обратился костерок, с надеждой взметнулся синеглазый Докука.

— Возьму! — истово ответил он, не раздумывая. — Иссуши меня солнышко до макова зёрнышка, возьму!..

Погорелица пренебрежительно оглядела гуляку.

— Не клянись, носом кровь пойдёт, — насмешливо предупредила она. — Не тебя спрашивают! Суженый выискался!..

От таких слов опешили оба: и женский баловень Докука, и Кудыка, всегда полагавший себя мужичком неказистым. А погорелица продолжала всё так же насмешливо:

— А то мы тут про Докуку слыхом не слыхивали! Изба у самого набок завалилась, зато пуговки с искорками… Кого третьего дня за боярышню секли? Не Докуку ли?..

— Меня? — возмутился тот, вновь обретя дар речи. — Вот народ пошёл, хуже прошлогоднего! Клеплет, как на мёртвого!.. Да не выросла ещё та розга, которой меня высекут!..

— Выросла-выросла, и не одна!.. — успокоила погорелица, снова уставив смеющиеся окаянные глаза на заробевшего внезапно Кудыку. — Что скажешь, берендей? Или ты женатый уже?..

Тот помигал, собираясь с мыслями.

— Ну, коли ты того… — осторожно выпершил он, — так и я того… этого…

— Поклянись! — внезапно потребовала погорелица, перестав скалиться.

В Кудыкином брюхе что-то оборвалось болезненно. Неужто не шутит? Губы-то, стало быть, и впрямь не зря чесались… Вгляделся с тоской в чумазую весёлую рожицу шальной девки, прикидывая, на что она станет похожа, ежели смыть всю эту сажу. Потрогал языком обломок выбитого кочергой зуба… Неужто всё сызнова?.. Вздохнул, решаясь.

— Ярило свидетель, — побожился он хмуро. — Развяжешь — возьму в жёны…

Погорелица хихикнула, и Кудыка тут же вспомнил, что беженцы из Чёрной Сумеречи величают Ярилом вовсе не солнышко наше добросиянное, но всё, связанное с плодородием, включая мужской уд.[49] Неладно, неладно побожился… Однако новой клятвы погорелица, как ни странно, не потребовала.

— Смотри, берендей, — лишь предупредила она с угрозой. — Обманешь — след гвоздём приколочу, в щепку высохнешь!..