Кудыка с благодарностью принял полный ковшик, по ободку которого шла надпись: «Человече! Что на мя зриши? Пей!» — и лукаво покосился на Плоскыню.

— Поучил, стало быть, Купаву?

Тот насупился по-медвежьи, брови натопырил, губы отдул.

— А то как же! — рявкнул он кровожадно. — Сбил да поволок, ажно[27] брызги в потолок!..

Все с сомнением взглянули на его левую щёку с четырьмя глубокими царапинами, но спорить не стали.

Кроме троих древорезов да двух храбров, в кружале, можно сказать, никого и не было. Сидел лишь в дальнем конце длинного стола никем не знаемый берендей — не берендей, погорелец — не погорелец… Что-то он там про себя смекал, вздымал бровь, подмигивал хитро неизвестно кому. И чарку не глотом глотил, а смаковал, причмокивая.

Храбры и древорезы выпили по чину за здравие старенького царя-батюшки Берендея и заговорили о событиях прошлой ночи. Да и вообще о нынешних временах. Вздыхали, охали, почёсывали в затылках…

— Померещилось мне, что ли, под утро… — пожаловался в недоумении Кудыка. — Будто лешие по слободке шастали…

Румяный Докука уставил на него синие очи и заморгал. Многое, многое проспал он сегодняшним утром…

— Ничего не померещилось, — буркнул храбр постарше, именем Чурило. — Ещё как шастали!.. Сам видел…

— Дык… это… — опешил Плоскыня. — Они же к жилью не подходят!

— Подойдёшь тут, когда такое творится! В лесу-то, чай, ещё страшней было, чем в слободке…

— Да-а, дела-а…

— Обнаглели лешие! — сказал обиженно синеглазый красавец Докука. — Мало того, что сами шубу наизнанку носят, так ещё и других выворачивать заставляют! В лес войдёшь — переобуться изволь, с левой ноги на правую…

— А не переобуешься?

— А не переобуешься — перетемяшат[28] поленом, отволокут в чащу да и бросят. Выбирайся потом… Это у них теперь «лесом обойти» называется. Совсем стыд утратили. Дерево вырубить — шесть берендеек им выложи…

— А не пять? — усомнился Кудыка.

— Пять? В том-то и клюква, что шесть…

Несколько мгновений Кудыка сидел неподвижно. Остолбуха нашла. Медленно повернулся к храбрам.

— А вы-то что ж, дружинушка хоробрая? — упрекнул он их с горечью. — Нет, чтобы взять да и очистить лес от погани от этой… единым махом…

Те насупились, крякнули.

— Очистишь тут, как же! — проворчал степенный Чурило. — Думаешь, боярину нашему ничего от них не перепадает? От леших-то…

Наивный Плоскыня ахнул тихонько, с ужасом глядя на храбра. Кудыка же с досады чуть не плюнул.

— А ежели князь узнает? — подмигнув, тихонько спросил Докука.

— Князь?.. — Чурило приостановился и царапнул искоса недобрым взглядом пьянчужку за дальним концом стола. — Сказал бы я тебе, да лишние брёвна в стенах есть…

Примолкли, нахмурились. Потом налили по второй и выпили кстати за здравие князя теплынского Столпосвята со княгинею.

— И земля вон намедни тряслась… — вздохнул удручённо молодой курносый храбр, именем Нахалко. — С терема боярского маковка упала…

Древорезы встревожились.

— Котора маковка?

— Правая…

— А-а… — Покивали, успокоились. — Ну, это капель не на нашу плешь… За правую мы не ответчики…

В этот миг на дальнем конце стола наметилось движение. Оглянулись и увидели, что пьянчужка, упёршись широко расставленными руками в дубовую столешницу, пытается встать. Бровь — заломлена, глаз — поперёк.