— Это серьезно? — спросил писатель.

— Я не знаю еще, — сказал доктор. — Оставайтесь здесь. Я вернусь. — И ушел, задумчивый.

Писатель сел на стул у стены.

— Надеюсь, что ничего серьезного, — сказал он и встал опять.

— Ты не волнуйся так… а, Лимонов? — виновато сказала Наташка.

Она не выглядела испуганной. Физические страдания она, по наблюдениям писателя, всегда переносила стойко и без жалоб. Если Наташка вдруг простуживалась, она не ныла, только иногда ругалась от бессилия перед болезнью. И усиленно глотала аспирин и другие таблетки. Впрочем, правда и то, что болела она, может быть, всего пару дней за всю их совместную жизнь.

«Господи, не дай Бог, отрежут девчонке ногу! Что делать тогда? — думал писатель, расхаживая между шкафами и кушеткой. — Вернется спиралеволосый доктор и скажет: у вашей девушки гангрена. Нужно резать ступню, чтобы спасти девушку. И резать сейчас, сегодня!..»

— Ничего, Лимонов, все будет хорошо, — улыбнулась Наташка с кушетки.

Он не заметил в ее голосе никакой попытки воспользоваться ситуацией и разжалобить его. Напротив, в голосе ее слышалось искреннее смущение и извинительные нотки. Что-то вроде осторожной просьбы: «Прости, Лимонов, за мои несчастья, а?»

Это его удивило.

«Молодец! — с невольным уважением подумал он. — Я бы тоже так поступил, не навязывал бы ей свои несчастья.»

В комнате были кафельные стены, и потому прохладно, хотя на улицах Парижа был жаркий август и слышно было, как от Нотр-Дам приносит ветер в маленькое окно крики охуевших от жары туристов. Вошел спиралеволосый, а за ним — еще трое. Мужчина и две женщины. Не обращая внимания на писателя, они направились сразу к кушетке и все по очереди, качая головами, бормоча латинские или, может быть, французские медицинские термины, заглянули в дыру в ноге. Затем, стоя над ней, заговорили между собой. Одна из женщин вдруг ушла, чтобы тотчас же вернуться в сопровождении маленькой и некрасивой энергичной «штучки» в очках. Стремительная «штучка» подлетела к кушетке с Наташкой, схватила больную за ступню и, не удовлетворившись градусами, на какие поворачивалась Наташкина нога в сторону, заставила, словами и жестами, перевернуться на бок и задрать узкую юбку, мешающую повороту ноги вверх. Наташка задрала юбку и, как показалось писателю, покраснела. Потому что с задранной юбкой и чуть согнутой в колене ногой спиралеволосый, и другой доктор, и все женщины докторши, и писатель могли видеть ее трусики. Минимум трусиков. Веревочки и кусочек ткани в кружевах, закрывающий другую дыру в Наташку, но не больную дыру, а очень даже здоровую. То, что ей могут запросто в последующие несколько часов отпилить ступню, Наташку, кажется, волновало меньше, чем эти черные кружева между ее ног. Может быть, она думала, что из-под кружев выбрался кусочек ее секса?

«Не брошу ее, даже если ей отрежут ногу. Придется не бросить, — решил писатель. — Я нехороший человек, но я не брошу девчонку только потому, что ей отрезали ступню. И без ступни живут люди, ничего страшного. Меньше будет шляться по улицам..»

— Вы ее муж? — обратилась к нему докторша, которую он окрестил «штучкой».