— Ты бы смог спрыгнуть на парашюте с вершины тепуя? — удивилась Мэри.

— Конечно. А ты нет?

— Сомневаюсь.

— По-твоему, лучше подвергнуть себя такому испытанию, как это?

— Я уже не знаю, что лучше, а что хуже, — откровенно призналась она. — Я словно в бреду: словно я — это не я или словно мне снится кошмар, а я никак не могу проснуться. Когда я думаю о том, что всего пятьсот метров отделяют нас от жизни, но что эти же самые пятьсот метров означают смерть, у меня мозг взрывается и страшно хочется закричать.

— Я знаю, что ты этого не сделаешь.

— Я не так в этом уверена.

Они замолчали и, обнявшись, лежали там, сжавшись в комок, как двое ребятишек, заблудившихся в чаще темного леса, всем сердцем желая возвращения товарищей и столь же страстно желая, чтобы те не возвращались, потому что, как только те появятся, они заставят их снова выйти наружу.

Однако венесуэльцы вернулись.

Они всегда возвращались.

Но никогда не приносили хороших новостей.

Отчаяние завладело их душами.

Вертикальный лабиринт не имел выхода.

Единственным выходом по-прежнему казался шаг в пустоту.

На девятый день, голодные, оборванные, изнуренные, обгоревшие и почти не узнаваемые под маской гнойных струпьев, когда на теле не осталось ни одного живого места, сил уже не было цепляться за стену, глаза покраснели и воспалились, они достигли откоса, который рождался где-то на высоте восьмидесяти метров над коротким постаментом, который, в свою очередь, завершался склоном, сбегающим к сельве и настоящей равнине.

Они достигли конца всех дорог.

Растрепанные веревки уже не могли выдержать даже веса ребенка, крючья сломались, у них больше не осталось ни одного жалкого финика, воды уже тоже почти не было, и — что хуже всего — они утратили веру в себя.

Как часто бывает, самое главное поражение наступает в последний момент.

Феликс Кардона охрип, пока кричал, стараясь их растормошить, однако Густаво Генри чувствовал, что руки его больше не слушаются, потому что на пальцах, которые раньше были цепкими, как когти, кожа была содрана и не хватало половины ногтей. Даже его зрение, привыкшее находить точку опоры там, где ее, казалось, не существовало, затуманилось из-за струпьев, покрывавших веки.

Шесть часов просидели они на одном месте, точно сломанные куклы, ожидая, что их настигнет смерть или они поочередно попадают в пропасть. И когда испанец после стольких увещеваний практически сорвал голос, Джимми Эйнджел как будто осознал, что пора брать дело в свои руки, поскольку измученные венесуэльцы и без того сделали больше, чем можно было от них ожидать.

Весь груз ответственности за спуск лег на плечи альпинистов, им приходилось прилагать нечеловеческие усилия, в сто раз превышающие их собственные силы. Было несправедливо требовать, чтобы они и дальше принимали решения.

Даже самый что ни на есть многоопытный альпинист не сумел бы преодолеть это последнее препятствие: гладкую каменную стену, без единого выступа, который бы позволил за него ухватиться.

— Феликс! — наконец крикнул американец. — Феликс, ты меня слышишь?…

— Слышу! — еле-еле, осипшим голосом отозвался тот.