– Что-то, сестренка, глаза у тебя невеселые, – подошел к ней Семен.
Не могла же сказать ему Люба, что брачная ночь ее не то, чтобы разочаровала, а прямо-таки напугала. Неужели все женщины вот так же мучаются каждую ночь, испытывая одновременно боль и стыд?
– Устала немного, – сказала она брату.
– Ничего, скоро отдохнешь, – сказал он ей ободряюще, хотя Люба не поняла, что он имел в виду.
Потом, позже она подумала, что Василий мог бы ее и пожалеть. Но он только приговаривал:
– Ты потерпи, Любочка, мне же скоро уезжать, так я хочу…
– Наесться до отвала! – подсказала Люба.
Он не смутился и поцеловал ее в шею.
– Видишь, какая ты у меня умница.
Но потом привыкла к его горячности. И даже попыталась соучаствовать. Отчего он вскрикивал, на весь дом, так что на другой день Любе стыдно было смотреть в веселые глаза свекрови.
У нее теперь появилась огромная родня. Бабкины имели десять детей. Василий был восьмым сыном, так что невестки оказались в основном старше и Василия, и самой Любы.
Но при этом Василий Бабкин, как и верно о нем сплетничали, любил поговорить. Остальные его родственники в застолье сидели не в пример тише, и лишь дружно смеялись над очередной шуткой «меньшого».
– Про государыню-императрицу расскажи, – попросил на первом же семейном празднике один из его братьев.
– Хорошо, – кивнул Василий, под столом ущипнув Любу за бедро, – расскажу. А дело было так. Прослышала царица Екатерина Великая, царствие ей небесное, что кубанские казаки жадные, спасу нет! И решила в том убедиться. Вот в очередной свой приезд она и спросила одного из казаков, самого видного, а не хотел бы ты, Грицко…
– Почему сразу – Грицко? – выкрикнул старший брат. – Неужто, я самый жадный?
– Не без того! – засмеялись за столом. – Зато, видишь, как Васька о тебе говорит: самый видный!
– Да, Васька и сам неплох!
Тут Василий приосанился, но нити рассказа не потерял.
– Короче, выехали вместе с царской свитой и сотней казаков в степь. Говорит этому, выбранному ею казаку, царица: «Дам я тебе столько земли, сколько ты пробежишь». И казак побежал. А государыня тут же, в карете едет. Бежал казак, бежал – останавливаться нельзя, а он в полном обмундировании. И раз о том ничего сказано не было, стал казак потихоньку раздеваться на бегу. Шапку сбросил, свиту сбросил, шашку сбросил, бежит, пот утирает, но, сколько ж можно? Не выдержал, упал. Руку вперед протянул, ногтями по земле борозду провел, говорит: «И цэ мое!»
Все засмеялись. Даже те, кто историю слышал не раз, Люба тоже, не выдержав, прыснула.
– А когда ты в походе кашеварил, расскажи! – попросил второй казак.
Василий сделал вид, что смутился.
– За столом женщины, что они обо мне подумают!
– Ничего, Василько, – проговорила раскрасневшаяся от вина и смеха одна из невесток. – А ты в нужных местах помолчи, мы и так поймем.
За столом зашумели.
– Говори, чего там. Или, может, молодой жены стесняешься?
– Ничего, стыдно станет, я уши заткну! – под общий смех сообщила Люба.
– Ну, слухайте, – покашлял Василий. – Вышло так, что наш повар съел, может, свою вчерашнюю еду, или кто его чем угостил, а только у него живот не на шутку разболелся. Поставил меня десятник казакам кулеш варить. Я же не умею, говорю. А он мне: главное, побольше перцу положи, да посолить не забудь. Ну, я, понятное дело, воду посолил, а перец руками размял, чтобы погорьчей было. Стал ждать, когда вода закипит. Ведь Ванька, больной наш кухарь, недалече лежал, и подсказывал мне, что да как. С горем пополам кулеш сварил. И тут… понадобилось мне отойти по малой нужде. Когда я обратно прибежал, казаки уж думали, турки на нас напали, потому что я прыгал и орал так, что на много верст было слышно…