Ему вправду казалось, будто мать могла его слышать.

На семнадцатом уровне царила всё такая же тепловатая духота. Всё так же мерцали, возникая из темноты штреков, огоньки налобных фонариков, и вереницы одинаково безликих рабов сливались в общем коридоре в сплошное многоногое нечто. Плыли по стенам, переламываясь на угловатых брусьях крепей, сутулые тени бредущих, метались под потолком летучие мыши… Пронзительно голосили колёса тележек и тачек, сипло вырывался воздух из множества лёгких, забитых рудничной пылью, шаркали по камню десятки ороговелых босых ног… Нескончаемый поток двигался к подземным мельницам, где дробили и промывали добытый крушец. Воду для промывки поднимали из подземных потоков огромные скрипучие вороты. Их вращали мохнатые маленькие лошадки с завязанными глазами. А в иные, по слухам, впрягались особо наказуемые рабы…

Каттаю не было нужды спрашивать дорогу. Он хорошо знал ещё не все уровни, но семнадцатый помнил наизусть. Да и без того было нетрудно определить, откуда везли камень-златоискр. Примерно посередине большого штрека Каттай свернул вправо и долго шёл по длинному узкому ходу, то и дело прижимаясь к стене, чтобы не угодить под катящиеся навстречу тележки. Безошибочно узнаваемые удары многих кирок, доносившиеся спереди, делались всё слышней. Потом по сторонам безо всякого видимого порядка начали открываться тесные норы забоев: тонкие жилы самоцвета сплетались и расходились в необъятной толще горы, словно прихотливо раскинутая паутина. Рабы с порожними тачками ныряли в эти норы и вновь появлялись уже нагруженными. Каттай добрался до самого конца штрека и, пригнув голову, проник в отдалённый забой.

Здесь трещал и плевался смоляной факел, вставленный в кольцо на стене, и при его неверном свете работали трое. Чернокожий гигант размеренно заносил и обрушивал кайло, одну за другой выламывая искрящиеся зелёными блёстками глыбы. Тут же усердно стучал молотком безногий калека. У него отсутствовали не только ступни, но и половина пальцев на правой руке. Тем не менее он очень ловко срубал пустую породу, отделяя лучшие, пригодные для камнерезного дела куски. А третьим был рослый длинноволосый подросток. Когда-то он носил штаны и рубашку, но то, что прежде называлось одеждой, успело превратиться в лохмотья, кое-как болтавшиеся на бёдрах. Он двигался с мучительным упрямством недавно вставшего на ноги. Всю спину и бока покрывали широкие, ненадёжно засохшие струпья: драная шкура, натянутая прямо на кости. Кайло было ему ещё не по силам, и он как мог помогал взрослым каторжникам – оттаскивал камень, вырубленный сехаба, нагружал тачки, подавал и пододвигал куски под молоток халисунца… Тот за что-то был страшно сердит на него и без конца обзывал дармоедом, ходячим несчастьем и лесным пнём. Подросток не отвечал.

– Здравствуй, Щенок, – сказал Каттай.

Ему вдруг опять стало стыдно собственного благополучия, сытости и добротной одежды. Стыд был необъяснимым, ведь всё, что досталось Каттаю, он заработал честным служением. Если бы венн не перечил надсмотрщикам и не дрался с другими рабами, а думал о том, как лучше потрудиться для господина…