– Его в самом деле пробил Горбатый Рудокоп? – спросил Щенок.
Каттай поёжился.
– Так говорят…
«Нет уж, – подумал он по себя. – Если, милостью Лунного Неба, мне вправду суждено выйти на свободу, пусть меня выведет моё доброе служение, а не этот страшный Колодец…»
Скрип колёс заставил их оглянуться. Двое рабов катили по дороге тележку с высоким плетёным кузовом. В нос ударил сильный запах вяленой рыбы. Невольникам, работавшим у отвалов, везли еду.
Следом за первой двигалась вторая телега, побольше, и в неё была запряжена сильная невозмутимая лошадь. Каттай узнал сноповозку – на таких телегах с длинными бортиками, сделанными из жердей, у него дома возили с полей хлеб. Только на этой телеге были навалены снопы совсем другой жатвы. Между жердями в беспорядке торчали неподвижные, навсегда окоченевшие руки и ноги. Два десятка голых тел – сломанные темницы освободившихся душ – завершали своё последнее странствие. Мальчик отступил к скальной стене, пропуская повозку, и мимо него, совсем близко, проплыло обтянутое бесцветной кожей лицо с глазами, которых никто не потрудился закрыть. Ни в коем случае не встречайся взглядами с мёртвым!.. – но Каттай ничего с собой поделать не смог. «Всех нас уморят работой и сбросят в отвал, кого раньше, кого позже…» – зловеще отдалось в ушах сказанное когда-то Дистеном.
На родине Каттая телегу-сноповозку ещё называли «одриной»…
Если хорошенько подумать – рыба высоко в горах должна была быть дорогой и изысканной пищей. Откуда её бралось здесь столько, чтобы кормить самых распоследних рабов? Вшивых оборвышей-подростков, занятых на отвалах?.. Этого доподлинно не ведал никто. Одни утверждали, будто плоские, в две ладони размером, рыбёшки от века населяли подземные озёра и речки, которыми изобиловали Самоцветные горы. Другие клялись, что рыбу выращивали в особых прудах и первоначально она была туда выпущена для стола Хозяев, но вдали от родных вод то ли измельчала, то ли оказалась недостаточно вкусной. Тогда-то придумали вялить её и солить и отдавать в пищу невольникам. Тем, кто ломал в забоях неуступчивую породу, вероятно, давали достаточно, чтобы продолжали дышать и добывать самоцветы, с мальчишками же обходились проще: опрокидывали плетёный кузов тележки и вываливали всё наземь – по рыбке на каждого. Когда надсмотрщик-считала был из тех, что посправедливей, невольники подходили один за другим и получали свою пищу согласно отметкам на его доске. Когда считала был побессовестней – вокруг рыбной кучки начиналась давка и драка. И если положенное тебе успевал перехватить кто-то более сильный, наглый и ловкий – жаловаться было некому…
Когда у отвалов стоял Гвалиор, раздача еды обычно происходила спокойно. Молодой нардарец не издевался над каторжниками, нарочно или по равнодушию путая количество ездок, и при нём можно было не сомневаться: уж если ты что заслужил, это ты и получишь.
Старший назиратель Церагат, сопровождавший одрину с мертвецами, подошёл к нему. Если на распорядителя Шаркута достаточно было посмотреть один раз, чтобы убедиться: вот человек, всю жизнь проведший среди грубых рабов и таких же грубых надсмотрщиков! – то Церагат внешне производил совсем иное впечатление. Он был высокого роста, с ухоженной шелковистой бородкой, тонкими чертами и высоким лбом мудреца. Тяжёлый кнут у него на поясе казался чужеродным предметом: вместо него бы чернильницу и футлярчик для перьев, на худой конец – небольшой изящный кинжал… Они с Гвалиором о чём-то беседовали, по очереди отхлёбывая из винной фляги, когда у повозки с едой очередь дошла до белоголового заморыша-подбиральщика.